хорошо было? Так хорошо было… страшно, сладко… Не вспоминать! Я и не вспоминаю, просто забыть не могу. Этого и не забыть, это теперь навсегда. Я теперь всегда в невесомости, в полёте. Блузка расстёгнута, и я лечу, падаю на белоснежную простынь в номере «Ритц-Карлтона». Медленно. Медленно… Его рука на моей щеке, шее, на груди. Сердце — гонг.
Я тяну подбородок вверх и сжимаю руками свои грудки.
Он склоняется надо мной и целует. Губы, подбородок, шею, грудь, живот. Он гладит мои плечи, руки, бёдра, щиколотки, стопы.
Я чуть сгибаю ноги в коленях и развожу их в стороны, веду правую руку по животу, вниз. Он, едва касаясь, проводит кончиком пальца, и я сейчас делаю то же самое… Провожу по волоскам, по складкам. Ногтями легонько провожу по внутренним сторонам бёдер. Глажу бёдра. Чуть сильнее, чуть ближе.
Подбородок, шея, грудь. Всё, как делал он. Это не я, это его рука. Ерошу, шевелю, приглаживаю и снова ерошу гущу своего ёжика. Обеими руками. Палец проскальзывает внутрь, погружается в нежный горячий крем.
Горячо и скользко. Давай, Марко, давай. Он раздвигает мою плоть, проникает в меня, наполняет собой. Ещё, ещё, ещё, Марко. Я вижу каждую деталь, каждое движенье и каждое мгновенье той ночи, я проживаю её снова. Да, да, как же хорошо! Вот он склоняется ко мне. Вот он движется во мне. Вот я с силой прижимаю его. Я изгибаюсь, двигаюсь ему навстречу, обхватываю руками, ногами, хочу проглотить, впихнуть в себя.
Давай же, Марко, я уже почти! Вдруг я вижу Ингу, сжатую как пружина. Все её мышцы напряжены, сухожилия натянуты. Ноги согнуты, руки впиваются в спинку дивана, пальцы побелели, рот открыт, течёт слюна. И эта её напряженная шея с вздувшимися венами. Она хрипит и рычит. А Марко — фавн, зверь, кентавр трахает её сзади. Толчок, толчок, ещё один и я кончаю.
Лежу не двигаясь. Время останавливается. Всё суета и томление духа. Это точно. Проваливаюсь в темноту.
Опять стучат в дверь. Не отвечаю.
— Лиза, — тоненький голосок Инги.
— Ну чего тебе?
— Дай мне номер Марко.
— У тебя же есть. Ты ему звонила.
— Блин, ну это русский номер был, а он уехал вчера.
Уехал… Ну да, уехал. Что ему здесь делать? Уехал и отлично. Я же этого и хотела. Никогда его больше не видеть и не слышать о нем.
— Лиза! Ты что, уснула?
— Возьми у папы.
— Я с ним поссорилась из-за тебя. Дай номер Марко.
— Отстань, Инга.
Отстань.
12. Туда мне точно не надо!
Утром просыпаюсь голодная. В общем-то чувствую себя, можно сказать, неплохо. Надеюсь, худшее уже позади. В груди ноет, но уже не хочется только лежать и беззвучно рыдать. Да и чего рыдать? Я себе сказала, что это не моего поля ягода? Сказала. Убедилась, что так оно и есть? Убедилась. Ну вот, значит я мудрая женщина. Круто. Всё, никаких страданий, никаких Марко — только работа. Работа и ещё раз работа. Сказать, конечно, легко, ну вот и посмотрим, что получится. Накидываю большущий банный халат — я в нём как в доспехах — и иду на кухню. Плевать на трагедии. Я человек с вырванным сердцем.
Окно открыто, солнце, пахнет цветами, жара ещё не началась. За окном сад, занавески легко развиваются, кондиционер выключен. По баночке с алтайским мёдом ползает оса. А жизнь, оказывается, мне нравится. Особенно, когда есть свежий кофе. Что тут можно съесть? Пока жарится омлет, ем сыр, ветчину. Ну-ка иди сюда, йогурт.
О! Паштет! Фуа гра в шампанском. Класс! Дома всегда есть что-то вкусное. Отец привозит и друзья его многочисленные — итальянцы, французы, испанцы и представители всех остальных винных наций. Набиваю рот — вкусно. Обычно, конечно, так плотно я не завтракаю, но и к итальянскому завтраку за шесть лет учёбы не привыкла.
Итальянская классика — сладкая булка, круассан, а потом глоток эспрессо. Для особо изнеженных — капучино. А учитывая, что на сладости я стараюсь не налегать, приходится либо до обеда жить на кофе, либо самой готовить. Ну как готовить? Йогурт, фрукты, овсянка. Если буду есть булки быстро растолстею и прощай сексуальная субтильность, недосягаемая красота и… А может мне растолстеть, правда? И жизнь станет проще. Я набиваю рот. Или сложнее.
— Лиза! — отец заходит на кухню. Смотрит испытующе. Видок у меня тот ещё — нечёсаная, немытая, помятая, опухшая, круги под глазами, с полным ртом.
— Привет, пап.
— Приве-ет, — он немного тянет букву «е». — Ну ты как? Аппетит есть — это хорошо, а то я волновался.
Ага, верю. Волновался ты. С твоим ритмом, сумасшедшей работой, с проблемами этими дурацкими ты уже через пять минут забыл обо мне. Да я не парюсь, всё нормально.
— Всё отлично, не волнуйся. Сейчас умоюсь и буду в строю. Готова к труду и обороне.
— Это хорошо.
— Надеюсь, что загрузишь меня работой. Любой, можешь даже чёрной — так руки чешутся. Я снимаю крышку со сковороды — беру её без прихватки и тут же бросаю. Горячая. Машу рукой, озираюсь, ищу чем за неё взяться. Омлет уже подгорает.
Отец хмыкает.
— Ладно, ты завтракай, а потом зайди ко мне в кабинет, пожалуйста. Только не тяни — мне скоро на работу ехать.
Зайду-зайду, но только поем хорошенько, а потом зайду.
— В смысле, умоешься потом, сначала поговорим.
— Да, через пять минут буду.
Быстро проглатываю гору еды и иду в кабинет. Могла бы ещё что-нибудь съесть, но ладно, надо уметь вовремя остановиться. Отец разговаривает по телефону:
— Да, ну а что ещё сделать? Продам десять процентов. Понимаю, что безумие, ну вот ты мне скажи, что делать… Да я звонил… И ему тоже… Ну не знает он, кто это всё мутит и сделать ничего пока не может, а время не на нас работает. Я думаю, что риск потерять всё значительно серьёзней продажи десяти процентов.
Он сидит за своим огромным столом, откинувшись на спинку кресла. Здесь каждая бумажка знает своё место. Мне кажется, у него болезненная склонность к порядку. Как это называется, мизофобия? Как-то так вроде. Я не такая. А вообще-то мне в его кабинете нравится. Интерьер современный, мебель, разумеется, итальянская. И аромат такой богатый — дерево, табак, ваниль.
Картину вот я бы убрала. Она довольно большая, метра полтора в ширину. Это неумелый натюрморт, выполненный детской рукой. Бутылки, бокал. Что ж ещё? Инга нарисовала, когда в художественную школу ходила. Я немного ревную, хотя чего там, я-то в то время с мамой за больной
