Когда шестнадцатилетний Гэрэл увидел столицу Юйгуя, людей, ее населяющих, ее культуру и порядки, все это поразило его. Страна Черепахи… Ему тогда показалось, что он попал в сон или в мирную, счастливую страну из сказок его матери. Когда он только попал в школу Лин-цзы, всё казалось ему странным и бесконечно чужим: доброта учителя Лина и других учеников внушала ему страх и подозрение либо заставляла стыдиться самого себя. Он чувствовал себя именно так, как и должен чувствовать себя мальчишка, который за всю жизнь не видел ничего кроме насилия, бедности и войны — и оказался вдруг среди доброжелательных, сытых, красиво одетых, интеллигентных людей, которые вели беседы о каких-то совершенно непрактичных, бесполезных материях: о движении небесных тел, судьбах человечества, истории, философии. Потом он освоился, привык, тоже научился трещать о высоком… Своим среди них он, конечно, так и не стал, но железная рука, сжимавшая его сердце все эти годы после смерти матери, как будто немного разжалась — он впервые подумал, что, быть может, можно жить и ради чего-то кроме выживания и мести.
Но эта мысль не задержалась в его голове надолго. Учитель Лин — мягкий, бесконечно терпеливый человек с тихим ровным голосом и глубоким шрамом на горле — так и не сумел вытравить из Гэрэла его совсем не интеллигентную, совсем не юйгуйскую жестокость. Гэрэл умел только воевать. Вскоре он вернулся домой в Чхонджу и через пару лет, встав во главе армии, развязал войну с той самой страной, которую так полюбил.
Он никогда толком не знал, какую страну ему называть родиной: появился на свет на Юге, взрослеть пришлось на Западе, а душой больше всего прикипел к Северу — который он и хотел бы презирать за изнеженность и гордыню, но не мог, видел, как хорошо там живется людям...
И только о Востоке он до поры до времени почти ничего не знал. Не дай боги полюбить еще и Восток: ведь скоро и с Рюкоку придется воевать, хоть это уже будет не его выбор.
— Почему вы выбрали изучать именно военное дело? — спросил Юкинари.
— Я был солдатом. Вряд ли у меня получилось бы стать кем-то другим.
— Это прозвучало… грустно.
— «Из хорошего железа не делают гвоздей»? — усмехнулся Гэрэл, цитируя начало известной юйгуйской поговорки: «Из хорошего железа не делают гвоздей, из достойных людей не делают солдат».
— Но в вашей стране другое отношение к военному сословию, ведь так? — примирительно сказал Юкинари.
Гэрэл промолчал. Грустно? Да, наверное. Вряд ли кто-то идет в армию от хорошей жизни, даже если в твоей стране служба считается почетным занятием.
— Вы хорошо говорите, — похвалил его император, словно не замечая нахмуренного лица собеседника. — Иногда, правда, выговариваете слова чересчур правильно — знаете, слишком чеканите. Я давно ни с кем не говорил на юйгуйском, мне очень приятно снова его слышать.
— Странно, что вы с теплом говорите о Стране Черепахи; ваши страны так долго воевали, что вы скорее должны ненавидеть ее…
Юкинари слегка нахмурился, коснулся рукой виска, подыскивая подходящий ответ, но ответил с неожиданной откровенностью:
— Мне непросто ненавидеть ее — она во всем лучше Рюкоку. В Стране Черепахи я рос почти как пленник и, помню, в детстве часто тосковал по Рюкоку, воображаемому дому, которого никогда не видел. Но когда я наконец приехал сюда, мне не понравилось то, что я увидел — меня уже превратили в юйгуйца… Я иногда думаю: что будет, если Юйгуй снова захочет подчинить мою страну и начнется война? У меня сердце юйгуйца, но вышло так, что моя страна — Рюкоку. Мне никогда снова не стать цельным. Я часто завидую тем, кто искренне привязан к своей стране. У человека есть потребность считать себя частью чего-то большего…
Он будто подслушал мысли Гэрэла — тот ведь несколько минут назад думал о том же самом.
— Эта привязанность к родине — просто самообман, — ответил Гэрэл, может, немного грубо. — Чаще всего люди, громче всех кричащие о любви к своей стране, просто не видели ничего кроме своего села — и не хотят видеть. Тот факт, что кто-то родился в той же стране, что и ты, ровным счетом ничего не значит. Важно только, что у человека в голове и в сердце.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Но каждый ли может похвастаться, что у него там что-то есть? И даже если голова и сердце действительно не пусты, не у каждого достаточно дерзости, чтобы ставить себя выше других и выше страны, где ему выпало родиться.
Ему удалось слегка смутить Гэрэла.
— Простите, я вовсе не имел в виду…
Император улыбнулся.
— Ничего. Вы очень категоричны, но мне не хватало такого собеседника, как вы. У меня при дворе прямота не в чести.
Он мог сказать это просто из вежливости, но Гэрэл подумал, что в его словах наверняка есть доля правды: дворец императора в Рюкоку — средоточие этикета, нарушить который немыслимо, и придворным приходится продумывать каждое свое слово, каждый жест. Учитывая, что Рюкоку долго находился почти что в изоляции от других стран — не считая Юйгуя, — императору, вероятно, нечасто случалось вот так запросто с глазу на глаз беседовать с варварами, которые прямо говорят то, что думают, и задают неудобные вопросы.
— Должно быть, вас забавляет эта беседа.
— Я очень рад ей. Честно говоря, мало кто осмеливается заговорить со мной без причины. Я пытаюсь это изменить, но… перемены требуют времени. Привести в порядок экономику и армию — сущий пустяк по сравнению с тем, как трудно поменять привычки людей.
— Да, кажется, большая часть обитателей дворца боится даже взглянуть на ваше лицо.
— Так и есть. А вторая часть мечтает меня убить.
Юкинари снова улыбнулся той самой своей неуверенной улыбкой — зимнее солнце, — но Гэрэл подумал, что сказанное им не очень похоже на шутку.
— Шутка должна быть смешной, а это совсем не забавно, — заметил он.
Император пожал плечами.
— Я надеялся, уж вы-то оцените. Люди, которые стоят у власти, обычно знают, что придворная жизнь только со стороны выглядит красиво. — Он продолжал говорить шутливо, но видно было, он сам недоволен, что разговор принял такой поворот.
Верно, в Чхонджу точно так же интриговали и ненавидели — дворец Токхына был тем еще змеиным гнездом. Это всего лишь естественно: власть не дается без борьбы, слабый у власти не удержится. Он, что ли, жалуется на свою участь?
И Гэрэл резковато сказал:
— Такова природа власти: за неё приходится расплачиваться одиночеством. Или вы пытаетесь сказать, что не хотели стать императором?
— Я — старший… теперь уже — единственный сын своего отца. Трон — это не то, от чего можно отказаться, — уклончиво ответил Юкинари. — Всё, что я могу — это стараться быть достойным правителем, чтобы хотя бы занимать этот трон не напрасно.
— И все же если бы вам дали выбор…
— Думаю, каждый занимает именно то место, которое назначено ему богами. — И чуть тише Юкинари добавил: — Хотя в минуты слабости я думаю, что предпочел бы родиться простым горожанином.
Гэрэл не сдержал смешок:
— Вряд ли вы даже приблизительно представляете себе жизнь простых людей.
Юкинари помолчал, затем как будто невпопад сказал:
— Вам когда-нибудь приходилось носить тяжести?
— Бывало, — ответил Гэрэл, недоумевая: что он хочет сказать?
— Представьте себе, что вам предстоит перетащить с одного места на другое десяток ящиков. Первый кажется практически неподъемным. После того, первого ящика второй — уже совсем не такой тяжелый, хотя на самом деле их вес одинаков; может быть, вы даже ощутите радость от того, что он как будто легче первого... Но значит ли это, что жизнь должна быть непрерывным тасканием тяжестей? Если твоя жизнь не так тяжела, как чья-то еще, значит ли это, что надо радоваться такой жизни? Я иногда думаю, что люди — все люди — предназначены для совсем другой жизни, такой хорошей, какую они не могут себе даже представить…
Гэрэлу вспомнилась мать. Она вполне могла бы сказать что-то подобное. Нет, она не только могла, но и говорила. Постоянно. Перед его внутренним взором с необыкновенной яркостью нарисовался один из тех моментов, когда она смотрела куда-то сквозь него, вдаль, своими голубыми глазами, такими яркими, что даже зрачки казались синими, — смотрела и видела совсем не то, что все остальные.
