— Там, при впадении реки Лаб в Ситницу, в 1389 году произошла знаменитая Косовская битва. Как поется в песне: «В этой битве сербы потеряли на земле и власть свою и силу». Турки разбили наше войско, и Сербия на пять веков превратилась в турецкую провинцию. Тогда, брате, мы были без друзей, без России на поле боя. А теперь все славяне вместе — единая задруга, большая семья!.. Верно?
Много интересного встречалось на пути, и по всякому поводу у нас с Милетичем возникали горячие беседы, к которым Джуро прислушивался с ненасытной жадностью, а Бранко с ленивым любопытством. Однажды мы увидели утес, похожий на женскую фигуру. Из каменных складок ее «одежды» пробивался колючий кустарник. Иован рассказал мне старинное предание. Эта скала причудливой формы — окаменевшая богачка. Тут она жила. Имела много земли, скота, золотых дукатов. Пришла к ней раз бедная женщина с ребенком за милостыней. А богачка дала ей камень. Вдова заплакала и пошла. Идет и шепчет: «Чтоб ты сама камнем стала». И богачка окаменела, превратилась в утес.
Иногда мы отдыхали в заброшенных горных часовнях, где с настенных изображений сербских государей еще янычарским ножом были соскоблены лица; то ночевали в пещере, наполненной гулом вод и голубым светом, прислушиваясь к звуковым эффектам: будто бы шумят мельничные жернова или бьют в барабаны. То пережидали метелицу в пастушьей колибе,[26] сложенной из камней. То зачарованно останавливались перед «морским глазом» — небольшим озером, светлым и глубоким, в котором резко, как в зеркале, отражались заснеженные деревья.
Однажды возникла перед нами почти отвесная скала из розового туфа, на которой высоко-высоко громадными буквами было вырублено: Сталин.
Я в изумлении остановился.
— Смотрите! — восхищенно воскликнул я.
— На горе Велики Шатор, возле своего села, — серьезно похвастался Джуро, — я тоже вырубил это имя.
— Это имя у нас у каждого в сердце, — тихо, с гордостью добавил Иован.
И мы долго смотрели на дорогое слово, запечатленное здесь навеки каким-то неизвестным тружеником.
Наконец, мы достигли Ибарского ущелья. Утопая по колена в снегу, с трудом одолели обрывистый спуск по лазу, сплетенному из хвороста, переправились через реку, взобрались на крутизну и очутились возле деревни. Были сумерки. В домах горели огни, слышались злой собачий лай, испуганное кудахтанье кур, визг свиней. Решив, что это, наверное, четники с немецкой полицией приехали из Кральево пограбить народ, мы задумали их проучить.
Джуро подкрался к задворкам крайней хаты, чтобы выяснить обстановку. Мы с лошадьми тихо ждали его возвращения, готовые в любой момент открыть стрельбу. Каково же было наше удивление, когда услышали звонкий свист Филипповича и его радостный зов:
— Овамо! Сюда, скорей, здесь свои!
Через несколько минут мы обнимались в теплой избе с партизанами.
Оказалось, что отряд из третьей бригады нашего корпуса прибыл в Лучице для реквизации скота, продуктов и имущества тех крестьян, которые враждебно относятся к народно-освободительной борьбе. Из Хомолья в область Санджак прилетел на самолете Коча Попович, и нужно позаботиться о снабжении его штаба всем необходимым.
Уже сквозь дремоту, навеянную теплом избы, я слышал бурный спор Милетича с командиром отряда. Иован обвинял его в грабеже крестьян, а тот оправдывался, ссылался на приказ. Заснул я в поту, снова с головной болью. Утром не смог сам взобраться на лошадь, чувствуя сильную слабость, но упорно твердил себе: «Выдержу!».
От Лучицы поехали быстрее. Милетич торопился. Его беспокоило мое состояние. Дальше пошли более безопасные районы, контролируемые корпусом Поповича. Часть войск располагалась в горно-лесистой местности между реками Ибар и Дрина. В зимнее время ни немцы, ни четники сюда почти не забирались.
Позади остались Шумадийские горы мягких, округлых очертаний. Потянулись, все время забегая нам поперек пути, горы, суровые, мрачные, разорванные ущельями, изрытые пропастями, сцепившиеся в хаотическом нагромождении. Тут-то наши невзрачные лошадки показали, на что они способны. Они сноровисто шли по щебнистым, скользким тропам, по грудам валунов, сквозь снега поднимались на кручи по ступенькам, вырубленным в скалах, переходили вслед за нами по мосткам, трепетавшим над безднами, куда не заглядывает солнечный луч, вброд перебирались через реки, бурлившие меж стен каменных коридоров.
Мой Гнедко в опасных местах шел с удивительной осторожностью и осмотрительностью. Он не сразу ставил переднюю ногу, а придерживал ее на весу, кося глазом и выбирая, куда бы лучше ступить, чтобы не поскользнуться. Это делало его шаг порывистым, и меня мотало из стороны в сторону до одури.
Я как-то начал терять интерес ко всему окружающему. Милетич показывал мне на далекий Дурмитор, высочайшую гору на севере Черногории. Она сверкала впереди своей двуглавой снежной вершиной и, словно маяк на море, служила нам ориентиром, по которому мы шли в Боснию. Друг мой что-то оживленно говорил мне, а я едва слушал и плохо понимал. Голова горела и кружилась, перед глазами все плыло.
Внезапно я увидел внизу, в долине, большой город. Был уже вечер, и улицы приветливо мерцали огнями… Я закричал: «Вот где мы отдохнем!» — и очнулся от звука собственного голоса… В другой раз, на привале, мне померещился костер. Он был разложен очень близко, в зарослях низкорослого бука, и над ним висел чугунный котел, а вокруг сидели люди; я даже почувствовал запах чеснока и баранины. Это было уже не фантастическое видение города среди глухих гор, а нечто совсем реальное… Я бросился к костру — и свалился в снег…».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
«…Я проснулся, но лежал тихо, наблюдая за санитаркой Айшей Башич, плотной, коренастой девушкой, одетой в куртку и брюки шинельного сукна. Она сидела на круглом валуне у огнища — квадрата из камней, от которого по стене поднималась вверх труба, и раздувала огонь, подкладывая бересту. Наконец, вода в котелке забулькала. Айша всыпала туда кукурузную муку, помешивая большой деревянной ложкой. Когда мука загустела, она бросила в котелок щепотку соли и повернула ко мне свою коротко остриженную голову.
— Ты не спишь, друже Николай? Завтрак готов.
Айша выложила комок горячего теста в миску.
— Ешь, друже, на здравле. Ешь. Это наш качамак.
Качамак был вкусен, особенно с молоком. У Айши нашлось для меня еще несколько сушеных слив и горсть лесных орехов; приспел и печняк — пара кукурузных початков, испеченных на углях. А за лакомствами следовало «лекарство» — чай из густо настоянных еловых игл…
Я ел, пил, а девушка не сводила с меня озабоченных глаз, в которых была теплая материнская ласка. Как давно уже я не чувствовал на себе такого успокаивающего взгляда!
— Что? — спросил я смущенно. — Оброс? Стариком стал?
— Нет, вы, наверное, стариком никогда не будете! У вас душа молодая.
— Почему вы так решили?
— По глазам видно, — в раздумье ответила Айша. — Вот у Корчагина глаза то веселые, то иногда мрачные. А у вас они всегда ясные. Как будто вы и горя никогда не знали…
По рассказам Айши, меня привезли в Шумадийский батальон привязанным к луке седла. Я был без памяти, у меня была странная малоизвестная болезнь, встречающаяся в горах. В батальоне ею не раз заболевали бойцы, особенно те, кто родом из Приморья: начиналась она с резкого ослабления всего организма, головной боли и бреда, и некоторые умирали от полной физической изнуренности, в состоянии полной апатии. К счастью, у меня эта болезнь закончилась довольно быстрым выздоровлением.
Лесная сторожка, сколоченная из толстых бревен, лоснившихся от копоти, называлась палатой медпункта. Полный покой здесь, хорошая еда и настойка из еловых игл в течение недели восстановили мои силы. Я уже готов был подняться на ноги, но Айша все еще строго удерживала меня в постели. Она никого не допускала в сторожку, кроме Милетича-Корчагина, хотя я не раз слышал за порогом голоса и видел, как бойцы заглядывали в оконце. Только одному из них она разрешала посмотреть на меня через приоткрытую дверь. Он явно пользовался ее доверием.
— Кто это? — заинтересовался я.
Айша покраснела.
— Петковский.
И я заметил, что в следующий раз она уже не пустила его к дверям.
Часто появлялась начальник медпункта Ружица Бркович, девушка с густыми каштановыми косами, аккуратно уложенными под пилоткой, с загорелым лицом, словно налитая здоровьем, свежестью лесов и полей. Она была моложе Айши, но тонкие морщинки на лбу, сосредоточенно-упрямый взгляд зеленоватых глаз и плотно сжатые губы придавали ей глубокую серьезность. Она казалась всегда чем-то озадаченной.
Вчера вечером Ружица пришла с пишущей машинкой и со свертком бумаги… Я узнал, что она еще и редактор стенгазеты «Глас Шумадийца»… Айша помогала ей делать газету, печатала на машинке, рисовала. Передо мной словно возникла картинка из жизни моей роты: вот так же, бывало, собиралась редколлегия «Боевого листка»…
