Янков пропустил бойцов вперед себя и, помедлив в дверях, вернулся.
— Возьми, друже, это от меня… для провизии и патронов. Поправляйся! Скоро в поход! — И положил у моего изголовья четырехугольную торбицу, связанную из пестрой шерсти, с кистями по углам».
2
«…Мой побратим Милетич-Корчагин обычно приходил в сторожку вечером, когда в роте кончались занятия, и мы не расставались с ним до полуночи. Он учил меня сербскому языку, я его — русскому. Мне нравился звучный и выразительный язык сербов, во многом похожий на русский, но иногда переходящий из-за нагромождения согласных в жесткий гортанный говор: «Црни Врх, смрт, врба…» Иовану была по душе мягкая русская речь.
Зима стояла снежная, вьюжная. В долгие вечера мы часто мечтали о будущем, вспоминали прошлое.
Иована интересовало все: мое детство, проведенное на берегу тихого Сейма, школьные годы, приезд в Москву и учеба в Сельскохозяйственной академии, моя жизнь в Москве и все, что я пережил на войне.
Далеко Льгов от Ливно, очень далеко! Я рассказывал Милетичу о родине, и она, далекая, становилась ближе, еще дороже, еще роднее… В памяти вставали милые, навсегда ушедшие впечатления детства. Полутемный глубокий овраг, заросший колючим терном и высокими лопухами; выгон с трухлявой ракитой у колодца, где мы, ребятишки, играли в горелки и в мяч; тихая тенистая заводь Сейма с мельницей, мерно вздымающей свое широкое, плещущее водой колесо… Однажды я увидел, как по берегу вперевалку важно разгуливала хохластая дрофа. Вспугнутая мной, она разбежалась и быстро полетела, покачиваясь с боку на бок. Помню, как я позавидовал тому, что летом она здесь, а зимой умчится куда-нибудь далеко в Крым, на Кавказ или еще дальше…
Любил я читать о дальних странах, о морях, о подвигах и приключениях смелых людей… Я гордился своим земляком Григорием Шелеховым. Он первый из русских достиг Северной Америки, исследовал Алеутские острова… Как и все мальчики в нашей школе, я мечтал о таких же необыкновенных открытиях и путешествиях. Шли годы, детские мечты изменялись, становились реальнее. Но я по-прежнему любил природу и, чтобы по-настоящему изучить ее законы, ее жизнь, уехал учиться в Москву в Сельскохозяйственную академию.
Июнь 1941 года. Воскресное утро… После дождя ярко зеленели старые липы в Тимирязевском парке, посвежел Воздух. Лодка тихо покачивалась в заводи пруда. Я сидел на корме с романом Чернышевского «Что делать?» в руках. А напротив, склонив голову над конспектом лекций по ботанике, — однокурсница Валерия. Мы собирались пойти в этот день в Ботанический сад, посмотреть распустившийся цветок тропических рек — красавицу Викторию-Регию, а вечером — в Большой театр на «Бориса Годунова».
Хорошо было у меня на душе. И оттого, что взгляд Леры был ласков, и оттого, что в зачетной книжке уже стояло несколько пятерок, и оттого, что отец обещал купить к моему приезду на каникулы охотничье ружье и удивить меня невиданно высоким урожаем выращенной им первосортной пшеницы «камалинки», которая, по его словам, «выдалась на диво густая, стройная и чистая». Прекрасная цель у отца!
И мне хотелось быть таким, как он, — целеустремленным. Быть таким, как Рахметов у Чернышевского, стойким, волевым человеком, подчиняющим все личное одной великой и благородной цели. Хотелось испытать свои силы на каком-либо трудном деле, закалить свой характер, сделать себе пробу, как это делал Рахметов. Смогу ли я выдержать то, что он выдерживал, готовясь к стычке с врагом? Правда, думалось мне, я живу совсем в другое время, счастливой жизнью труда и учебы. Но есть и у меня большие желания и труднодоступная цель, за которую надо бороться, — это стать ученым, исследователем природы, ее обновителем, преобразователем, полезным своему народу.
Вдруг лодка покачнулась. Лера сделала резкое движение, на ее побледневшем лице отразился испуг.
— Слушай! — шепнула она.
Вместо легкой музыки, звучавшей из репродуктора в кленовой аллее, доносился теперь негромкий, но решительный, очень знакомый голос. Растерянно ловили мы непривычные уху слова: «Вероломно напали… фашисты… Бомбили Киев, Житомир, Минск…». В тревоге я глядел на девушку, и в ее глазах было подтверждение того, что сам сразу понял, почувствовал: война!
Я ушел на фронт. Под Белой Церковью мы, молодые солдаты, недавно еще готовившие себя к мирным профессиям, впервые увидели огромные немецкие танки. Они выползали из леса с оглушающим ревом, от их тяжелого хода гудела, дрожала земля… Я испытал все: горечь отступления, боль утраты товарищей и ощущение холода смерти, смотревшей мне в лицо. Но и в самые тяжелые дни, даже когда мы были отброшены к предгорьям Кавказа и меня, тяжело раненого, положили на операционный стол в медсанбате, я не терял уверенности, что ми? усилиями всего советского народа еще вернется.
Выйдя из тбилисского госпиталя, я окончил краткосрочные офицерские курсы и стал лейтенантом, командиром роты в 223-й стрелковой дивизии, которая формировалась в Баку. У меня появились новые друзья — азербайджанцы. С ними я и прошел боевой путь от Моздока до Днепра.
…Начался победный марш Красной Армии. Наступление развернулось на фронте в полторы тысячи километров от Владикавказа до Воронежа, а одновременно и на северо-западе: Ржев, Гжатск, Вязьма.
Наша дивизия гнала фашистов, хлебнувших уже волжской воды.
Немецкие танки, напугавшие меня у Белой Церкви, мы превращали теперь в груды железного обгорелого лома.
Удары Красной Армии сливались с борьбой партизан в оккупированных странах Европы в общий фронт борьбы против фашизма. Парторг батальона Энвер Джамиль не раз, бывало, в своих беседах с особым чувством рассказывал об успехах югославских партизан. Мы все восхищались их мужеством, стойкостью. Мечтали о встрече с ними.
Днепр я перешел коммунистом. Я не успел получить тогда кандидатской карточки, но в мое сознание прочно вошли слова Джамиля: «Путь наш еще долог… Тебя должно хватить на многое, на далекое…»
И все-таки не будь рядом со мной Иована, человека с ясной и чистой душой, я чувствовал бы себя сейчас более одиноким в этой чужой стороне. Но с ним я связан единством цели, и к ней мы идем плечо к плечу, сердце к сердцу. Это начало нашей большой боевой дружбы.
Иован, жадно ловя каждое мое слово, стоял у маленького оконца и, барабаня пальцами по зеленому стеклу, следил за косо летевшими хлопьями. Черные широкие брови его сошлись вместе, глаза блестели.
— Наши мысли полны отечеством, — отозвался он. — Я и ты думаем об одном.
И он тихонько запел:
Тамо далеко, далеко код мора,Тамо е село мое, тамо е любов моя!
Он смотрел на ели, уходящие по горному хребту под самые облака.
— Моя родина — Далмация! Я очень люблю ее. Она прекрасна. Но Сербия и Черногория, Хорватия и Македония нисколько не хуже ее. Всюду, куда б ни пришли, мы встретим товарищей. Везде у нас есть друзья! Я хочу, чтобы все наши народы жили, как братья и сестры в одной дружной семье, как живут народы в Советском Союзе. Я очень хочу этого, очень. Я знаю, рано ли, поздно ли, но так будет!
«Но почему же, — думал я, — Иован часто бывает удрученным, задумчиво-грустным, почему нервно ходит из угла в угол; отчего печаль звучит в его тихих песнях? Иногда в нем словно притухают силы, и в больших черных глазах его я вижу страх и замешательство».
Я пытался найти ответы на эти вопросы в дневниках Иована, которые он доверил мне. С трудом разбирая почерк, пропуская непонятные слова, я вчитывался в карандашные записи, которые касались только самого главного…
«…Идем по грязной дороге, она все больше теряется в зарослях, наконец, на рассвете совсем исчезает в них. Марсельеза! В старой песне воспеваем сегодняшних геройских повстанцев в Марселе. По последним известиям, немецкая артиллерия бьет по ним беспрерывно уже сутки, а они все держатся. Они держатся! Франция идет вместе с нами одним путем. Только бы предатели, вроде нашего Недича и Павелича, не столкнули ее с этого пути!».
«…В Секуличах нет никого из жителей. Все в концлагере. Многие убиты. Дома сожжены. Бродят одинокие дети. Это четники устроили «чистку села от коммунистов». Сколько наших друзей погибло! Мы чувствуем весь ужас войны. Безмерна наша ненависть к ее виновникам. Эту ненависть ничем невозможно заглушить… Сейчас мы особенно остро сознаем, как нам дорога наша партия. Все мысли, радости и желания связаны с нею. Мы для нее пожертвуем всем на свете. Мать, любимая девушка, дом и молодость — все это слилось для нас сейчас в одном слове — Компартия!»
«…Опять отступление. В душе рождается проклятое молчание и грусть. Когда же мы выберемся на широкую открытую дорогу и пойдем вперед без задержек? Когда осуществятся мечты и перед нашей страной откроются светлые перспективы?»
