Тот вечер, проведенный на улицах Вены, должен был стать для меня уроком — брат хотел, чтобы я разглядела в человеке животное начало, которое не допускало единения телесного и чувственного, и испытала отвращение, как испытывал его он. Той ночью мне не давала заснуть мысль о физической близости Зигмунда с женщиной. Охваченная ужасом, я вертелась в постели, мое сердце сжималось при мысли о том, что какая-то незнакомка, похожая на тех, которых мы видели на тесных улочках, толкнет его в пропасть телесного, лишенную всего душевного, и заставит забыть о наших общих мечтах.
Возможно, страх того, что я увидела тем вечером, и ужас от мысли, мучившей потом, принудили меня решиться познакомить брата с Сарой. Близость возникла между Сарой и Зигмундом при первой же встрече, когда он подошел к ней, благоговейно подав руку, а она встала, пытаясь обрести равновесие.
Позже я много раз вспоминала то мгновение, ту неуверенность не только в ее, но и в его движениях, преувеличенную сдержанность во взглядах, за которой скрывались надежда и любопытство, и эту радостную смесь счастья и стыда, мелькавшую на ее нежном лице, а также и на его лице, стремящемся всегда выглядеть серьезно, — он уже с первого курса носил бороду. И все их последующие встречи были похожи на первую — те же радость и смесь радости и стыда, те же надежда и любопытство и те же сдержанность и неуверенность — все то, что скрывалось за словами, но так и осталось невысказанным. Я всегда была рядом, наблюдала за тем, что происходит за кулисами невысказанного, наблюдала за тем, о чем они никогда не говорили. Иногда я хотела увидеть то, что происходит, когда они порознь друг от друга, когда они в одиночестве. Я хотела увидеть образы, трепещущие в их мечтаниях, прочесть их мысли, хотела знать, что бы они сказали, если бы барьеры сдержанности, боязливости, стыдливости пали, хотела увидеть движения их тел в тот миг, когда желание превозмогло бы все остальное, а кожа стала бы единственным, что их разделяет.
Их миры были такими разными, но каждый из них жаждал познать различия. Мой брат рассказывал ей о своем мире — о доме, факультете, библиотеке, семьях друзей и больнице, где они с коллегами постигали медицину на практике. Сара рассказывала ему о своем мире, граница которого проходила у порога ее дома, о том, что она могла видеть за его пределами — из окна комнаты: улицу и здания на другой ее стороне, деревья перед домами и небо над ними. Частью этого неуловимого мира было и то, что она черпала из книг. Некоторые из них читал и он, о некоторых никогда не слышал, а из некоторых, например из Библии, читал только небольшие фрагменты. Мой брат рассказывал ей о неврологии, а Сара — о том, как царь Соломон в книге «Песнь песней» просит дочерей иерусалимских не будить и не тревожить его возлюбленную царицу Савскую. Брат рассказывал ей об анатомии, а Сара — о том, как Соломон наслаждался телом своей возлюбленной: ее бедрами — ожерельем, сосцами — двойнями серны, шеей — столпом из слоновой кости, очами — озерками. Брат рассказывал о физиологии, а Сара — о том, как сердце царицы Савской, даже когда она спала, бодрствовало ради Соломона. Брат рассказывал о хирургии, а Сара — о том, как царица Савская просила дочерей иерусалимских, если они встретят ее возлюбленного, передать ему, что она ждет его и изнемогает от любви. Брата занимала жизнь великих полководцев, он часами рассказывал ей о Ганнибале, Александре и Наполеоне, а Сару больше привлекала скромная жизнь тех, чья кровь текла в ее венах (первый, о ком она знала, был плотником; поселился в Вене в 1204 году, и Сара очень жалела, что в ее семье не помнили имени его жены). С тем же пылом, с каким брат рассказывал о жизни завоевателей, она рассказывала о жизни и смерти своих предков, изгнанных из Вены, когда империей завладели антисемиты, и их возвращении, когда власть захватили благородные люди, если властители вообще могут быть благородными.
Она спрашивала об истории и нашей семьи, но мы так мало знали, будто наша кровь начиналась с нас. Сара расспрашивала Зигмунда о нем самом, о его занятиях, о друзьях, о том, что он собирается делать завтра, а что — через десять лет. Он отвечал ей, что хочет разгадать загадку человеческого существа — хочет знать, из чего рождаются любовь и ненависть, как возникает желание, как движутся мысли. «Может быть, нам не нужно знать все эти вещи», — заметила Сара и провела ладонями по ногам, по платью, под которым скрывались металлические аппараты.
С тех пор как они познакомились, я больше никогда не разговаривала с Сарой о моем брате, а с братом — о Саре; только ощущала, как они ждут наступления среды, дня, когда наши сверстники собирались в салоне, а Зигмунд и Сара еще долго оставались в ее комнате и я была рядом, наблюдая за тем, о чем они умалчивают. Когда мы слышали, что гости Берты собираются расходиться, он, она и я поднимались наверх, здоровались и выслушивали мягкий укор Берты в том, что не удостоили ее своим присутствием.
После первого посещения салона Берты Клара избегала дома Сары, но однажды решила прийти, чтобы представить лекцию о правах женщин, которую она через несколько дней должна будет читать на одной фабрике на окраине города. Зигмунд и я оставались в комнате Сары еще долго после начала собрания и поднялись в салон, только когда Клара начала рассказывать о «Подчинении женщин» Джона Стюарта Милля. Мы все внимательно слушали, пока она перечисляла аргументы против злоупотребления властью, выраженного в господстве мужчин над женщинами, которое не только нарушает права отдельной личности, но и тормозит развитие человечества. Когда она дошла до утверждения Милля о том, что и женщинам нужно позволить участвовать в политической жизни, прежде всего предоставив им право голоса, мой брат извинился за то, что перебил ее, и сказал:
— Мне очень приятно, что вы, как и Милль, выступаете за право женщин не подчиняться мужчинам, но, надеюсь, вы не принимаете все его утверждения касательно женской эмансипации.
— Я согласна со всем, что он написал в «Подчинении женщин», — ответила Клара.
— Вы согласны даже с тем утверждением, что женщинам нужно позволить выполнять все рабочие и политические функции, которые выполняют мужчины?
— Абсолютно.
— Это сумасшествие. Это значило бы нечто противоположное тому, во что верил Милль, — развитию человечества, которого можно достичь, уравняв мужчин и женщин. Если, как утверждает Милль, подчиненное положение женщин приводит к стагнации развития, тогда подобное неестественное равноправие обоих полов означало бы упадок человеческого рода.
— В равноправии я вижу только путь к развитию.
— Какое развитие может иметь место, если предположение Милля касательно равноправия полов окажется верным: замужняя женщина сможет зарабатывать столько же, сколько и ее муж? Мы должны согласиться, что ведение хозяйства и забота о детях требуют полного внимания, а это означает, что какая-либо другая работа исключена. Если женщина будет зарабатывать столько же, сколько муж, то кто будет готовить, убираться в доме, кто будет растить детей? — спросил мой брат.
— Общество изменит структуру, — объяснила Клара. — Оно выработает иные принципы, чтобы никому не был причинен ущерб, а женщины в конечном счете станут свободными.
— Даже если мы согласимся с возможностью подобной реорганизации, что тогда случится с женщинами? Женщины — другие существа, не низшие, но противопоставленные мужчинам. Изменение процесса воспитания и участие в борьбе за заработки на жизнь приведут к тому, что женщина утратит присущие ей нежность и кротость. Так мы лишимся идеала женственности.
— А кому нужен ваш идеал женственности? — спросила Клара, а мой брат в этот момент не смог найти подходящего ответа и промолчал. — Нам не нужны идеалы, которые придумали мужчины, нам нужны свобода и равноправие.
— Думаю, что тогда случится нечто похожее на миф о Пандоре. Это равноправие станет ящиком Пандоры в руках женщин, из которого они выпустят много зла.
— Вы знаете, что мифы и религиозные притчи не отражают реальности.
— Но каким-то образом, возможно, ее объясняют, — возразил Зигмунд.
— Да, вы хороши в манипуляции, когда недостает аргументов. А сейчас я с помощью аргументов докажу, что миф о Пандоре был искажен древнегреческими женоненавистниками: они представили Пандору как первую женщину, которая извлекла из своего ящика все зло и все болезни и распространила их среди людей. Женоненавистники утверждают, что другие женщины, как и она, приносят несчастье. Но так было не всегда: история о Пандоре, как носительнице зла и болезней, всего лишь часть искаженного мифа. Первоисточник совсем другой, и в ее имени сохранился его след. Пандора означает «одаренная всем»: ее почитали как дарительницу счастья и добра, а не как носительницу несчастья. В эпоху матриархата она была Великой Богиней-Матерью, которая приносила дары и счастье. Из ящика Пандоры не появлялись зло и беды, оттуда она извлекала дары и счастье и затем преподносила их каждому человеку. Но с началом эры патриархата мужчины извратили эту историю. Ненавистью к женщинам пронизана вся античная эпоха.
