Представители же высших слоев общества благодаря власти денег могли уклониться от закона, запрещавшего аборты. В Венской больнице некоторые хирурги посвящали свое рабочее время деятельности, которая хоть и была запрещена законом, но считалась позволительной в отношении избранных — там делали аборты дочерям и любовницам богачей. Перед входом в секретное отделение я узнала, что брат и сам научился это делать. Он начал подробно описывать весь процесс, а я, представив, как металл подцепляет плод, почувствовала себя плохо и меня вырвало. Пока я приходила в себя, сидя на скамье в коридоре, брат сказал, что во дворце, принадлежащем одному из таких богачей, чьей любовнице делали операцию в Венской больнице, были выставлены полотна с изображением Иисуса и Божьей Матери. Он, банкир фон Н., платил музеям и частным коллекционерам всего мира, чтобы они на месяц передавали ему сотни картин Иисуса и Божьей Матери, которые он хотел показать жителям Вены. Хотя выставка уже закончилась, Зигмунд надеялся, что во дворце еще осталось какое-нибудь произведение и мы сможем его увидеть.
В выставочном зале дворца висело две работы Джованни Беллини из музея Коррер в Венеции, — «Богородица с младенцем Иисусом» и «Распятие».
Мы смотрели, как Дева Мария придерживает маленького Иисуса. Лицо Младенца было печальным. Он смотрел на нас из-под полуопущенных век взглядом ребенка, который, казалось, познал не только детство: этот взгляд, переполненный болью, был устремлен не прямо перед собой, а на какую-то великую потерю — Младенец будто предчувствовал свою судьбу и расставание с той, которая, точно защитник, так спокойно стояла позади него и которая сама спустя много лет придет в отчаяние при виде креста, потому что не сможет избежать расставания и потери. Эта боль отражалась и на губах ребенка, и в положении его рук — одну он держит высоко над грудью, прямо над сердцем, а другой касается руки Матери и будто показывает пальцем вниз. Вниз. Мать не может видеть печальную тревогу своего ребенка; она смотрит в другом направлении, вдаль. Точка, на которой останавливается ее взгляд, находится за пределами полотна. Она — защитница: Младенец спиной опирается о ее руку, а плечом прислоняется к ее левой груди, к самому сердцу. Одна ее рука покрывает локоть ребенка, пальцем она касается его предплечья, а остальные четыре пальца щитом распластались на его груди. Ладонь и четыре пальца другой руки обхватывают бедро младенца, а пятый, большой палец ребенок держит в своей ручке и при этом будто указывает вниз. Вниз. Мать не видит тревогу сына, но, возможно, чувствует ее, возможно, знает, что случится, но понимает, что так должно быть, так нужно, и она спокойна в своем смирении. Ее взгляд обращен на горизонт вне полотна, возможно, она смотрит куда-то в другую реальность, где все сохранилось и где все, что было, что есть и что будет, обретает свой истинный смысл.
Потом мы рассматривали «Распятие»: лицо Иисуса, на котором читалось смирение перед ужасом, лицо его Матери, полное ужасного отчаяния. Смирение и отчаяние — как и на предыдущей картине с Матерью и Младенцем, только здесь смирение было наполнено ужасом, смирение Иисуса в момент смерти, а его Мать в отчаянии застыла перед крестом со сложенными руками и поднятой головой, со взглядом, слепым ко всему, кроме боли в душе, с глазами, будто высохшими в глазницах, а вместо них осталось только это отчаяние.
Мы долго рассматривали то одно полотно, то другое, а потом я сказала, что все теологи и философы, которых я читала и которые писали на эту тему, соглашаются с тем, что с появлением христианства идея спасения и воскрешения была безнадежно утрачена. Они утверждали, что христианство полностью уничтожено: те, кто страдает, — виновны и преданы мучительному наказанию или же, если они страдают безвинно, будут вознаграждены в загробной жизни, попав в Царство Небесное. Идея спасения и бессмертия отрицает трагическое, уверяли эти философы и теологи.
— А все-таки, — обратилась я к брату, чувствуя, как по моему телу пробегают мурашки от увиденного, — посмотри на эту картину — не это ли величайшая трагедия, когда мать наблюдает за смертью собственного сына?
Брат молчал. Я протянула руку к полотну, к глазам матери, стоявшей рядом с умирающим сыном, к распятому телу, испускавшему последний вздох под взглядом той, которая его родила.
— Спасение и воскресение — это разрушение трагического или просто утешение? — спросила я, все еще держа руку перед изображением матери и сына.
— В этом мире нет справедливости. Никакое наказание не сможет искупить несправедливость, потому что прошлое нельзя изменить, и те, с кем поступили несправедливо, не вернут утраченное. Даже если в каком-то другом мире справедливость восполнит то, что было утрачено здесь, если там пострадавшим вернут то, что они утратили, это не будет возвращением жизни, а всего лишь утешением. То, что было утрачено в одно мгновение, никогда не восполнится, потому что утраченное было необходимо только тогда, когда исчезло. Так что, даже если существование продолжается в другом мире, после смерти здесь, это существование в том, другом мире будет всего лишь утешением. В материальном мире все — одна великая несправедливость, а так как мы не знаем, будем ли существовать в другой реальности, в каком-то утешительном существовании, единственное утешение в этом мире — красота. — Брат улыбнулся. — Хоть это и не точно, но звучит красиво: красота — единственное утешение в этом мире.
Я убрала руку от изображения человека, истекающего кровью на кресте, и его матери, безутешно смотревшей на него. Я прижала руку к груди, и мы продолжили вглядываться в эту красоту, в это утешение.
Иногда мы с Кларой ходили к людям, которым она предлагала утешение — помогала женщинам, преследуемым мужьями, сиротам. Ее брат зарабатывал достаточно, чтобы прокормить всю семью, и она больше не должна была продавать цветы на городских кладбищах. Она посвятила всю себя заботе об униженных, пыталась внушить им мысль о борьбе за права. Клара ходила по фабрикам и подбивала работниц требовать сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, а фабриканты нанимали людей, и те избивали ее до такого состояния, что потом она несколько дней лежала без сознания, а поднявшись, снова шла на фабрики и собирала работниц, а ее снова били.
Она ходила в прядильные и ткацкие цеха и убеждала женщин присоединиться к ней в борьбе за права, которыми пользовались мужчины: за избирательное право, за разрешение участвовать в политической жизни. А ее забирали в полицию. Она сидела в одиночной камере, пока брат не добивался ее освобождения. Ее фотографии появлялись на страницах газет под словом «анархия». Клара была заметна за счет своей простоты — вместо аккуратных причесок того времени ее волосы были коротко подстрижены, вместо кружевных платьев, обшитых бантами, искусственными цветами и лентами, она — первая женщина в Вене — носила брюки. Так люди узнавали ее на улице, кидались в нее грубыми словами и камнями, плевались. Чем больше она боролась за доверие женщин, тем быстрее лишалась его. Удары оставляли свой след: она утрачивала ясность глаз и уверенность голоса, слова дрожали у нее в горле, взгляд не задерживался на одной точке, а будто бежал от того, на что она смотрела. И тело ее больше не двигалось так уверенно, как когда-то: она передергивала плечами, ее голову клонило к земле. Она походила на побитую дождем птицу.
Иногда я брала Клару с собой, когда шла в больницу к брату, и она не спорила с ним, как раньше, только расспрашивала его о том, как помогают женщинам, которых без причины насильно помещают в сумасшедший дом. Достаточно женщине вступиться за свои права в браке, муж объявляет ее безумной и лишает свободы; достаточно сестре заявить право на собственность после смерти родителей, и братья отправляют ее в сумасшедший дом. Сумасшедшие дома, утверждала Клара, переполнены нормальными женщинами: нет ничего проще отцу, мужу, брату или сыну объявить любую женщину опасной для себя и окружающих, и она проведет остаток жизни в лечебнице для душевнобольных. Она спрашивала его совета — как можно повлиять на ситуацию, а он говорил, что ничего нельзя изменить. Она продолжала ходить по сумасшедшим домам, дискутировать с докторами, и кто-то из них в ответ цитировал Ницше: «Если слишком долго заглядывать в бездну, однажды бездна может заглянуть в тебя».
Я все реже видела Клару. Она больше не бывала в больнице, редко посещала Сару, когда же приходила ко мне, мама всегда находила для нее грубое слово, и она не чувствовала себя желанной гостьей. Я могла сопровождать ее туда, где она призывала к бунту во имя равноправия мужчин и женщин, богатых и бедных, но не обладала ее храбростью и не была настолько безумна. Я присоединялась к ней там, где было безопасно, — в домах для женщин, преследуемых мужьями, и в детских приютах.
