— Как много счастья в одном месте, — заметила Сара.
— Не уверен, что все эти люди сейчас счастливы, — возразил мой брат.
— Возможно, — сказала Сара, — счастье, как и грех, отражается в глазах людей, которые на него смотрят.
— Счастье кратковременно, это исполнение долго лелеянной мечты или реализация потребности, — произнес мой брат.
— Я бы не назвала это счастьем. Исполнение мечты или реализацию потребности я бы назвала удовлетворением.
— А что же тогда счастье? — спросил Зигмунд.
— Не знаю, — ответила Сара. — Думаю, счастье — это одна из тех вещей, для которых не существует определения. Его просто чувствуешь.
Наконец мы достигли того конца парка, где находился первый в Вене детский сад. Сели на скамейку возле ограды и стали смотреть на детей, качающихся на качелях. Из двора вышла женщина. Она вела за руку ребенка.
— Вот это счастье, — сказала Сара, наблюдая за ними.
— Материнство? — спросил брат. Сара кивнула, а он продолжил: — Я не считаю материнство счастьем, только частью процесса размножения, а размножение — частью процесса эволюции и естественного отбора.
— А разве не частью твоей жизни, того, что станет частью твоего существования?
— Мое существование — также часть процесса эволюции и естественного отбора. В мире выживают только самые сильные, это закон борьбы за выживание. Те, кто окажется быстрее и сильнее других, получат больше шансов выжить.
— Значит, этот мир создан только для настроенных враждебно, — заключила Сара, встала и, показав, что хочет пройтись сама, без посторонней помощи, достигла ограды детского сада и ухватилась за решетки.
— Это только поверхностное впечатление, — сказал мой брат. — Но выживание — часть эволюции, развития животных видов. И человеческого рода. Новое поколение может быть сильнее, быстрее, находчивее своих родителей — и эти особенности оно передаст своим потомкам, которые и дальше будут их усовершенствовать. На протяжении многих поколений улучшенные особенности становятся все более выраженными в пределах конкретного вида, а от степени развития этих особенностей зависит, какой вид выживет, а какой исчезнет. Слабые вымрут, таков закон этого мира. Мы, люди, появились в результате процесса естественного отбора; мы развились из низших форм жизни. Вот так я смотрю на материнство — как на часть великого эволюционного процесса.
— А я смотрю на это совершенно иначе, — ответила Сара и повернулась к детям, играющим во дворе. — Месяцами носить под сердцем новую жизнь, потом подарить эту жизнь нашему миру, видеть, как она появляется и испытывает ужас при выходе из утробы и столкновении с тем, чего не может познать, потому что о неизвестном она еще не знает, а известное только чувствует, видеть, как я необходима этой новой жизни, как ей требуется пища, текущая из моей груди, видеть, как опыт оседает в ее глазах, видеть первую надежду и первое разочарование, видеть, как эта новая жизнь становится самостоятельной, как она перестает нуждаться во мне, видеть, как эта новая жизнь, появившаяся из моей жизни, покидает меня и сама движется к созданию новой жизни, — вот это для меня материнство.
Кто-то из детей отделился от остальных, подошел к ограде, нагнулся, сорвал одуванчик и подал его Саре через решетку. Она взяла цветок одной рукой, а другую протянула, чтобы погладить малыша, но прежде, чем успела дотронуться до его головы, потеряла равновесие, и ей пришлось схватиться за прутья.
Вскоре Зигмунд пошел в Венскую больницу. Он защитил диплом и уже год стажировался там. Сара и я вернулись к ней домой. Сара тут же открыла книгу с осенним парком на обложке и положила одуванчик между страницами.
Спустя несколько дней настал день рождения моего брата. На деньги, взятые у отца, я смогла купить только гондолу величиной с палец. Когда я вручила ему подарок, он сказал, что влюбился в девчонку с сияющим взглядом, девчонку с самым нежным голосом, девчонку простую и неначитанную, а это еще большее искушение для него, так как он хочет показать ей глубины литературы. Девчонка, в которую он влюбился, всегда будет рядом, и он мог бы слушать ее и любоваться ею до конца своей жизни. Он рассказывал мне о ней, а я молчала.
Спустя полтора месяца Сара спросила у меня:
— Почему Зигмунд сюда больше не приходит?
Не знаю, услышала ли она в моем голосе тоску и страх, когда я ответила ей, что брат недавно обручился с девушкой по имени Марта Бернайс. Сара немного сгорбилась, и, хотя она сидела, я испугалась, что она упадет, повалится на пол. А она схватилась за край платья и задрала его, обнажив лодыжки, колени, бедра. Ее тонкие ноги, поддерживаемые металлическими аппаратами, выглядели слабыми, словно стебельки растения, ссохшегося в безжизненной тени. Сара стала вынимать ноги из аппаратов, освободив щиколотки, икры, колени, бедра, и затем поставила их на пол. Она оперлась ладонями о кровать и немного приподнялась, пытаясь встать и сделать шаг, но ее ноги были недостаточно сильными, и она беспомощно повалилась. Попробовала еще раз, и опять ее тело оказалось на кровати, сокрушенное. Приподнялась снова — губы ее дрожали, лицо морщилось, на глаза наворачивались слезы. Сара приподнималась над кроватью, раз за разом падала обратно, и вскоре силы ее иссякли, она кусала губы, и плакала, и кулаками наносила удары по своим немощным ногам. Я опустилась перед ней на колени и взяла ее за руки, а она зарылась лицом в мою шею. Я слушала ее плач и прерывистое дыхание и знала, что слезы из-за физической немощи мешаются со слезами из-за боли иной природы.
В тот год брат забыл о моем дне рождения. Двумя днями позже, 26 июля, он вошел в мою комнату с книгой, которую, как он знал, я мечтала иметь у себя, — «Золотой век Венеции».
— Посмотри, что я купил Марте, — сказал он, подавая мне книгу. Я стояла с подарком в руке и слушала слова брата. — Сегодня ее день рождения.
Месяцем позже брату разрешили поселиться в больнице, в небольшой комнатке при отделении, где он работал. С тех пор он никогда не ночевал дома, а я не могла навещать его, потому что боялась встретить там Марту Бернайс. Она несколько раз была у нас в гостях со своей сестрой Миной. Зигмунд часто приходил к нам, но мама занимала все его внимание, разговаривая с ним, а мы, остальные, только сидели рядом и слушали их. А он чаще всего рассказывал матери о Марте, о ее нежности и внимании, рассказывал об их прогулках по парку (ее мать всегда настаивала на своем присутствии во время их встреч), о книгах, которые он ей давал, а больше всего — об их мечте иметь собственный дом.
С тех пор как появилась Марта Бернайс и мой брат уехал из дома, я утратила ту невидимую защиту, которая дает человеку уверенность. Мама почувствовала мое бессилие и поняла, что снова может напитать меня ядом, связывавшим нас.
Тогда же появился слабый проблеск надежды — отец был уже стар и закрыл магазин, Зигмунд зарабатывал слишком мало, чтобы содержать нас, поэтому родители решили, что мои сестры и я, как и другие девушки из Вены, должны поехать на год в Париж ухаживать за детьми из живших там немецких семей. Последующие дни мои сестры проводили за изучением французского языка и радостными разговорами о Париже, а мне было достаточно и одной мысли о том, что я на двенадцать месяцев уеду далеко от матери и забуду об одержимости моего брата Мартой Бернайс, его невнимании ко всему остальному, и я надеялась на то, что утверждение, будто великая любовь со временем гаснет, правдиво.
Мои сестры и я собирали вещи, и одним сентябрьским днем — осталось меньше недели до нашего отъезда — мама сказала, что я не еду в Париж. Они с отцом не могут влезать в долги, чтобы купить целых пять билетов. Я возразила ей, что благодаря нашей работе там мы сможем многократно возместить эти деньги. Она ответила, что долг остается долгом, пока он не выплачен, а кроме того, отец болен и кто-то должен помогать ей заботиться о нем. Затем она достала четыре билета на поезд и дала их Анне, Розе, Марие и Паулине. Я услышала веселую болтовню сестер, повернулась и вышла из дому.
Я побежала к Венской больнице, вошла в отделение, где работал мой брат, нашла его в бедно обставленной комнате, в которую он переселился, и стала рассказывать о том, что случилось. Он вытирал мне слезы и утешал меня, говорил, что забота о больном отце — очень благородное дело, возвращение жизни, которую тот мне преподнес. Потом в комнату вошла Марта Бернайс, и брат, отойдя от меня, обнял ее. С тех пор я не ходила к брату в больницу. В следующий раз мы встретились, когда провожали сестер на железнодорожной станции, а потом я видела его только тогда, когда он приходил в наш дом, садился напротив матери и долго разговаривал с ней. Отец и я сидели в стороне и слушали их.
После ухода моего брата его комната пустовала. Иногда я заходила туда, смотрела на опустевшие полки, на которых некогда лежали книги вперемежку с одеждой. Если мать видела, как я стою в комнате, принадлежавшей Зигмунду, или сижу на его кровати, она ухмылялась и говорила, что Зигмунд был бы счастлив для начала иметь хотя бы такую маленькую комнатку для него и Марты.
