Из закусок он попробовал только принесенную Йоськой вместо икры рыбу — чир. Поразился вкусу. Почудился в нем запах степей, в которых никогда не бывал. Досадливо поморщился, глядя, как другие рвут эту благородную рыбу и едят словно ставриду из магазина. Как-то все промахивается, все мимо!..
Был билет в кино, даже два. Купленные утром в мечтательных чувствах. Надел костюм — сам не понял зачем? Пошел. Сидел рядом с пустующим местом. На экране светловолосая девушка в раздувающемся свадебном уборе, пронзая окрестность вибрирующим смехом, бежала по черной пахоте. Появлялся высокий стройный смуглый красавец, который, вероятно, в соответствии со своими обычаями должен был невесту украсть, и не иначе, как из-под венца. Трудов это особых ему не стоило — она сама с разлету прыгала ему на руки! Какой уж там: «Но я другому отдана и буду век ему верна». А бедный жених, малорослый, курносый и кривоногий, которого девица, видно, для того и охмурила, чтоб было у кого ее украсть, бежал следом, смешно косолапя, потрясая зачесанными на лоб волосами цвета соломы, лопотал что-то бессвязное, чуть не хныкал… Полипов ему только в носу не хватало до полной ничтожности.
Странное, однако, понимание братства и единства между нашими народами предлагал отечественный кинематограф. Смуглый красавец был, впрочем, непонятно какой национальности, но жених-то, от которого по первому кличу уметнулась из-под венца невеста, совершенно определенной… У Кости даже осталось чувство, что авторы специально делали упор, мол, вот современный русский мужичок… Что это, вжимался Лапин в кресло, словно собирался броситься на экран, известная российская самоуничижительность? Или в погоне за успехом творцы этого важнейшего из искусств призабыли, хуже последних проституток, о чести и национальном достоинстве? Костя со стыдом вспомнил, как он был согласен надеть косоворотку и пойти топать, пьяно покачиваясь и икая, сапогами по святым ликам… По Георгию Победоносцу, по Михаилу Воеводе… которые изображены восседающими на коне и прокалывающими копьем змея или дьявола. Лапин о них имел смутное представление, когда Сергей предлагал роль; пошел в библиотеку, просмотрел книги по русской иконографии и поразился распространенности этого сюжета. Неспроста же, подумал. Почему русские люди встарь боялись, постоянно напоминали себе о необходимости беречься ползучего змея или дьявола, которого изображали часто двуликим: одно лицо там, где и положено ему быть, а другое на животе. Что это за животоликое всепоедающее существо? Нельзя же все объяснить лишь наложением христианской идеологии на языческие традиции или даже тем, что святой на коне с копьем был мил глазу казака… Должна была быть и более жизненная основа. Может, сейчас как раз оно, усмехался про себя невесело Костя, существо это, вырядившись в приятную на вид личинку, а подлинную свою упрятав в живот, выползает к нам с экрана, и откуда еще только не выползает, и подъедает, незаметно подъедает… Его бы копьем, копьем, а мы… Девушка, почти девочка, рядом с ним аж вздрагивала и припрыгивала от восторга — ух, того и гляди, сорвется с места и прыг! кому-нибудь на руки. А иначе, без прыжка, так и замуж не соберется. Женщина по другую сторону — опустила скептически голову набок, преотлично, видимо, понимая, чем бы кончилась в жизни вся эта киношная кутерьма. Сзади за спиной переговаривались и похохатывали парни. Костя прислушался, полагая, что они недовольны происходящим на экране — нимало; ребята, так сказать, безотносительно балдели.
«Спросят с нас, — как всегда запоздало нашел Лапин, что ответить Сереже Лютаеву на рассуждения о «современных Наташах», хотя, понятно, тот в большей степени имел в виду конкретно Милу. — Спросят с нас, с мужчин, как сейчас спрашиваем мы, так последующее поколение спросит с нас. Нужна духовная надежность. И в семнадцатом веке за протопопом Аввакумом никуда бы не пошла его Марковна, не обладай он силой духа, — представлял Костя, как скажет все это Сереже: он в последнее время часто вел с ним мысленный диалог. — Почерпнуть силы мы можем только в чувстве единого древа, в осознании нашей всеобщной целостности…»
— Эй ты, шапку сними, — толкнули Лапина в затылок.
Вязаный блин плотно облегал голову и если кому мешал, то самому Косте — он его по забывчивости не снял. И пока Лапин тугодумно соображал, как быть дальше, на затылок ему шлепнулась чья-то пятерня и стянула шапку.
— Отдай, — повернулся Костя.
— Чего?
— Шапку.
— Какую шапку?
Понятно…
Люди смотрели кино, какое оно ни есть. Костя поднялся, осторожно, стараясь не мешать, но то и дело кому-нибудь угадывая на ноги, протиснулся меж рядов к выходу. До конца сеанса оставалось еще более получаса. Направился в общежитие.
После темноты кинозала, словно продолжение фильма, унылые голые стены домов в весенней оттепели, казалось, жаловались на свою безликость. В малых республиках стены хоть национальным орнаментом украшают, а у русских будто орнамента своего не существует! Летом Косте довелось поездить с концертной бригадой по селам, ни на одном новом доме не увидел резных наличников или узорчатых бровок по карнизу. Опять же унылые, безликие двухквартирники, построенные заезжими шабашниками, потому что свои, как объяснил один из сельских начальников, пить, мол, только мастера… А кто же это, интересно, церквей наставил по всей Руси, которые динамитом взорвать не могли?!
— Костя! — вскинул руки Сережа, сидевший за столом царьком или скорее атаманом.
И все биндюжники вставали,Когда в пивную он входил…
— Садись! Ты слышал про невидимые миру слезы? Вот они! — поднял он отрезанную на треть палку копченой колбасы. — Иде токо таку берут?! — Сергей разыгрывал человека из народа. — Я таку отродясь не видывал! У нас в сельпе вооще никакой не было. Нет, у кого-то она, конечно, была…
Костя приостановился: пришла ему на ум мысль… Давно он заметил, что Сережа к колбасе относится с жадностью и словно бы злобой. И сейчас подумал о Сережиной податливости на отторжение родного — только ли здесь, как полагал раньше, в институтских стенах, в городском новом общении она приобретена? Дело, конечно, не в колбасе. И даже не в том, что ее не было. А в том, что у кого-то она была! И была она, как следовало из рассказа Сережи, в их поселке у того, кто более других говорил о народе и справедливости. Дело в вере.
Лапин взял спортивный костюм и кеды и пошел за шкаф переодеваться.
— Бегать? — крикнул вдогонку Сергей. — Я уеду, тоже начну…
Обидчиков своих Лапин скоро разглядел в толпе. Много было уготовано слов, которые хотелось им сказать… Первое, что лезло в голову, — отдайте шапку. Но это не то. Хотелось внушить — никому не позволено унижать другого! «Справили свое торжество, похохотали, пора, ребята, и честь знать», — мысленно произносил он ровным голосом.
И вдруг почувствовал, как сравнивается с землей. Поздно! Все у него с опозданием! Парни шли не распоясавшись, не лезли напролом, а вполне нормально и мирно шагали себе в уличной толпе. Точно так же выглядели бы в толпе Сергей, Борька и Андрей. Та же раскованность в движениях и обаятельная, располагающая к себе детская уверенность на лицах, перерастающая в принцип жизни: «Это прекрасно, потому что это делаю я!» По таким физиономиям, однако, не враз и заедешь — не поднимется рука. Тем более что Костя их, к своему удивлению, в глубине души простил уже: подумаешь, в самом деле, рассудил, шапчонку дерьмовую сдернули, они, может, пошутить хотели, а он взял да и ушел… Хотя какие там шутки! Но лезть с кулаками было теперь просто по-человечески неловко — получалось вроде ни с того, ни с сего.
Пошел следом. Шел, ждал предлога. Не могли эти милые ребятки что-нибудь да не выкинуть… Они не жлобы, не знающие, куда от пьяной одури кулаки деть, выискивал и копил Лапин в душе своей гнев, не хорошо знакомая по кино фиксатая шпана, непременно мнущая в губах окурок; наверняка где-то учатся или работают, поднатасканы в диско-музыке и имеют понятие о каратэ. Просто обыкновенные ребята с завышенным самомнением. В кинозале они не шалили, не баловались, и уж ни в коем случае не хулиганили, по их представлению, а вели себя так, как считали нужным и верным, в определенном смысле самовыражались. Им мешала или не нравилась, что для них одно и то же, голова впереди — было б можно, они бы вообще ее убрали, как кочан капусты, не по злобе, а чтоб экран не заслоняла, ну и так, ради интереса, подумаешь, чья-то голова.
Шел Лапин, сжимал кулаки, дарованные природой — веками наработанные предками — такие, что впору на медведя ходить, а сознание не переставало видеть и то, как шествует за обидчиками здоровенный увалень, более центнера живого веса, и не хватает у него духа подойти и с ходу врезать! Без слов и объяснений. Какие еще нужны объяснения и мотивировки, когда унизили!
