– М-да, – Герман прошёлся по комнате, налил из сифона, стоящего на журнальном столике с кривыми ампирными ножками, воды, но пить не стал. Вернулся к Шуре, приподнял ей подбородок двумя пальцами, заглянул в глаза.
– Чрезмерная эмоциональная и психическая нагрузка. Ну, ничего. Отдохнёшь денёк-другой, всё придёт в норму, снова будешь белой и пушистой.
– И дерзкой? – кисло усмехнулась Шура.
– Всенепременнейше! – подхватил Герман. – Благодарить ещё меня будешь за заботу. А сейчас я пойду, распоряжусь насчёт твоей одежды.
Дверь за ним тихо закрылась. Шура встала. Босиком прошлёпала к зеркалу в такой же витой раме, как и ножки у журнального столика и принялась с удивлением разглядывать отразившуюся в нём почти незнакомую красивую статную женщину. На смуглой коже почти не было морщинок. Даже на шее! Пушистые чёрные ресницы, блеск растерянных глаз видела она в зеркале и не могла поверить. А брови! Из выщипанных капризным изломом превратились в нетронутые тонко очерченные, как у молодой девочки.
– Господи! Что это?..
Денёк-другой, обещанный Агеевым, обернулся в месяц-два, поскольку Шура была вроде бы заряжена какой-то необъяснимой энергией. В самое необычное время она вдруг начинала писать. Иногда, в глухие неурочные часы девушка неожиданно для себя, как заведённая кукла, бралась за работу. Но кисть вдруг падала из рук, весь свет становился не мил, за окном кричал очередной петух очередного дня. И жизнь кончалась, затухала до вечера, до самого того времени, пока павлиний хвост полночи не прохаживался нежным опереньем по окошкам берложьей-мастерской, не будил в Шурочкиных закоулках душевных новое в новом, истинное в истинном. Вот тогда для неё наступал очередной момент неистовства.
Она жила затворницей, не ощущая потребности общения с себе подобными. Даже дочка с матерью выветрились из сознания, будто живущие где-то в другой стране или на другой планете. Лишь на горизонте сознания, на околице человеческих чувств, как неотделимая часть отделённого прошлого, мелькал иногда Телёнок Роби.
Но Телёнок тоже исчезал, едва успев лизнуть пространство мокрым шершавым языком да промычать что-то невнятное. Шура не ведала, просто не хотела знать, что творится в подлунном. Телеящик или мусоропровод, как она иногда называла телевизор, пылился в изгнании – мордой в угол.
И только всё возрастающая потребность – работать! – радовала её смятенное сознание. Она снова и снова бралась за кисть. Переделывала какие-то старые работы, начинала новые, один раз даже ездила на этюды в Звенигород. С каждым днём, с каждым часом всё явственнее чувствовала она разгорающийся внутренний огонь, требующий выхода, выплеска на холст, в какофонию красок, образов и творческих мыслей.
Как-то, бродя из угла в угол по царству Хламорры, Шура наткнулась на портрет, долго смотрела, задумчиво накручивая, раскручивая, накручивая снова на указательный палец кончик собственного локона. Потом, вытерев лоб тыльной стороной ладони, взяла портрет и решительно потащила к мольберту. Портрет? Собственно, это был ещё обыкновенный подмалёвник, изначальный набросок. Незадолго до того, как Герман заманил её на мистерию духов, он предложил написать этот портрет.
– Послушай, девочка, как ты относишься к творчеству Врубеля? – вопрос задан был как бы невзначай, чисто риторически.
– Кого? – спросила Шурочка, будто не расслышав вопроса.
– Врубеля, – повторил Герман. – Никто в этом мире не относится к этому художнику однозначно.
– Не знаю, почему ты спросил именно о нём, – отрешённо пробормотала художница, – но я когда-то виртуально была в него влюблена. Все его демоны, приправленные Лермонтовской поэмой, с детства будоражили моё воображение. Потом влюбилась в прекрасного художника Андрея Ковалевского. Почему-то его работы мне казались связанными неразрывными узами с творчеством Врубеля, хотя в образах картин ничего похожего не наблюдалось. И однажды я даже стихи Ковалевскому написала:
Я вовсе не лезу из кожи,взвалив непохожести груз.Но, Боже мой, как же похожимильоны блистательных муз.И я умираю от болимильонов протянутых рук.Какие-то странные ролиигриво играют вокруг.В кипение жизни, как в тину,я кину оставшийся рубльИ демон напишет картинус названьем«Поверженный Врубель».
– Браво! – Герман театрально зааплодировал.
– Я понимаю – белиберда, но тогда мне это казалось находкой, – извиняющимся тоном промолвила девушка. – Просто каждый автор всегда верит в свою необычность и астрономическую талантливость, какие приходят на границе с гениальностью.
– Не скромничай впустую, вещица получилась занятная, – обрезал Герман. – А спросил я о художнике вот почему: известно, что и Врубель, и Дюрер, и Босх, и ещё косой десяток художников были довольно набожны, но писали демонов. Ну, может, не совсем демонов, но жильцов только инфернального мира, то есть, проклятых ангелов. Не странно ли?
– Ничего странного, – пожала плечами художница. – Все писатели, музыканты, а тем более художники очень легко проникают в инфернальные и параллельные миры, по себе знаю, так что созданные образы гораздо более реальны, чем все вместе взятые материалисты, реалисты и атеисты. Кстати, атеизм – тоже вера, только с обратным знаком.
Герман кивнул: такой ответ его явно устраивал.
– А ты не хотела бы попробовать свою кисть на эту тему?
– Я? – удивилась Шура. – У меня немножко другое амплуа. До сих пор я пыталась показать ранимую и довольно уязвимую душу любящей женщины под ракурсом ещё никому неизвестным. Признаюсь, хоть я и женщина, но той же Серебряковой удаётся много лучше меня передать истинную сущность женщины. Притом, отпадшие ангелы, или их ещё называют аггелами, слишком серьёзная тема. Боюсь, не получится.
– Получится, – заверил Агеев. – Получится. Теперь у тебя будет многое получаться, только не теряй уверенность. Это тоже вера и самая важная в жизни человека. Разве не так?
Его слова не были наигранными: Герман всегда знал, что делал и говорил, а тон, каким это было сказано, заставил поёжиться.
– Откуда ты знаешь? – поинтересовалась девушка. – Говоришь так уверенно, будто гадал на картах или тайком от меня приподнимал недоступную занавесь будущего?
– Знаю, – снова кивнул её собеседник. – Считай, что я твой заказчик. Нужно написать портрет. Портрет Сатаны.
– Кого? – Шура от неожиданности даже поперхнулась. – Кого? Сатаны? А позировать кто мне будет? Дьявола позовёшь? Или инфернального аггела с удивительно прекрасным свиным рылом? Или ты себя на трон князя мира сего посадить пытаешься?
– Ну-ну, остынь немного. Ты прекрасно слышала, кого надо изобразить, – примирительно проговорил Герман и даже погладил Шурочку по голове. – Понимаешь, это должен быть не просто портрет – это должна быть настоящая икона. Только не прими свою работу за какое-то служение злу или тёмным силам. Всё не так прямолинейно, как привыкли толковать ортодоксы. У любой медали две стороны, в каждом человеке две ипостаси, два начала. Существуют и день, и ночь. Всё это создано Всевышним, значит, для чего-то и должно существовать неразрывно одно от другого. Вполне возможно – для воспитания души человеческой. Согласись, что если бы Сатана не нужен был Вседержителю – его бы не было. Так?
Шура неуверенно кивнула.
– Ergo: этот ангел нужен Господу! – резюмировал Герман. – Пусть падший, пусть никакой в своей гордыне, но ведь нужен же! Если бы он не был нужен, то Саваоф отпадшего ангела мог бы давно уничтожить. Ты об этом не думала? Причём, Всевышний никогда не отнимает возможности покаяния. Даже у оступившихся ангелов. Кто знает, может, и этот покается. Меж тем у него нет нынче никакой иконы, а он князь мира сего, князь воздушный. Мы живём в его мире, и он достоин иметь свою икону!
– Где, говоришь, живём, в аду что ли? – кисло улыбнулась Шура. – Ведь Бог низверг Денницу в Преисподнюю – в Писании сказано.
– Пусть так, ядовитая ты моя, – согласился собеседник. – Тем более надо написать ему икону. Знаю, задача не из лёгких, но, согласись, стоит того, чтобы попробовать. А тебе самой будет даже интересно. Тем более, что ты будешь единственной, сделавшей такой рискованный шаг. Но кто не рискует, тот не пьёт шампанского – гласит старая истина. Притом, икону Сатане ещё никто не писал – ты будешь первой! На это тебе нечем будет возразить, да и возражать весьма трудно, так что соглашайся.
Шура послушалась своего наставника. Не то, чтобы сразу вспыхнула этой инфернальной идеей, просто, чтобы Герман отвязался. Он своим ненавязчивым давлением уже начинал доводить Шуру до нервического состояния, и художница решила выполнить просьбу с тем, чтобы избавиться навсегда от дальнейшей непрошеной мужской дружбы.
Для начала девушка перечитала гоголевский «Портрет», «Мастера и Маргариту» Булгакова, не забыла также «Франкенштейна» и «Портрет Дориана Грея». Потом пошла в библиотеку, целый день листала альбомы с репродукциями Босха, Дюрера, Врубеля.
