И уже с истерическим надрывом добавила:
– Я не хочу больше писать его! Не хочу! Не хочу! Слышишь?!
– Так брось, в чём же дело? – миролюбиво заметил Роберт. – Тем более, говоришь, что закончила уже эту работу.
– Тебе хорошо советовать, блин, а он не даёт!
– Кто? – не понял Роби.
– Он проклятый! – Шура снова кивнула на портрет. – Хорошо хоть, закончила его почти… Он не опускает меня, будто из-под палки заставляет дописывать свою проклятущую рожу!
– Слушай, ты действительно заработалась, – задумчиво произнёс Роберт. – Никогда нельзя сгорать на работе. Это ни чему хорошему не приводит. Я тут в один вояж собираюсь. Поехали со мной, а?
– Куда?
– На Валаам. Потом еще в два-три монастыря.
– Ой, Телёнок! – захохотала Шурочка. – Ты в монастырь собрался?! Ой, умираю! Из тебя монах, как из меня китайский император!
– Я тебе говорил, что реставрацией икон занимаюсь? – деловито перебил художницу гость. – По-моему, говорил. Дело в том, что от московской Патриархии мне письмо дали к владыке Панкратию, игумену Валаамской обители. Охранную грамоту, так сказать. Этим надо воспользоваться.
– Хорошо. Я подумаю.
Шура наклонилась к Роберту. Волосы тёплой волной плеснули по его щеке, и сразу пропали все сомненья: помнит – не помнит, любит – не любит, придёт – не придёт… Скорее всего, оба они друг друга помнили всегда. Помнили, видимо, даже до своей первой встречи, поэтому лишние слова были не нужны. Это сакральная связь, дарованная Свыше. Но к чему она приведёт, надо ли беречь её? Где двое понимают друг друга, там всегда поселяется Любовь. Та самая, которой нет и быть не может. Та самая, которую обвиняют во всех смертных грехах и несчастьях, но которая остаётся чиста, как лёгкий снежок Покрова; как любопытный, но осмысленный уже взгляд младенца. И, тем не менее, она тут же приносит холод разочарования, горечь пробуждения, слёзы, тоску и даже неутолимую жажду смерти.
Сон свалился на них неожиданно, будто пришёл с первыми лучами рассвета. Но пробуждение оказалось не таким уж долгожданным и желаемым. Телёнок оказался в своём репертуаре: исчез под утро, как дым, как лёгкий след облака на безоблачном небе. Девушка сначала окинула взглядом опустевшую комнату, затем обыскала все углы в квартире, только искомое тело отсутствовало, будто и не было никакого Телёнка.
– Уеду! Пропади всё пропадом! – утирала Шурочка слёзы подвернувшимся полотенцем. – Судьба, видите ли! Вернулся! Встретились! Подонок!
Взгляд упал на мольберт. Она запустила в портрет тапком, но тот, круто изменив траекторию, будто породистый бумеранг шлёпнулся у ножек мольберта. Ничуть не обратив на это внимания, утробно всхлипывая, Шура отправилась в ванну. Только длительное отмокание в шибко импортных шампунях, солях и всяких ароматических примочках кое-как привело её в нормальное состояние.
Девушка выползла из ванны, закутавшись в полотенце: халат она бросила вчера в гардеробной или ещё где-то на радость Хламорре, но времени на его поиски не было, так как соловьиный звонок в прихожей требовательно взывал к обитателям жилища.
Шура с раздражением распахнула входную дверь и тут же была сметена ураганом. Оказавшись в воздухе, беспомощно болтая ногами, она с удивлением уловила в крутящем её урагане запах «Кензо» и знакомое мямленье:
– Я вот… знаешь… решил…
– Ах, ты решил! – Шура пыталась придать голосу несуществующую строгость. – Ты решил психопатку из меня сделать! Отпусти сейчас же!
Роберт осторожно опустил Шурочку на пол. Полотенце обрушилось с неё, чем-то напоминая вешнюю лавину в горах Акатуя.
– Ты опять удрал? – Шура всё ещё не могла простить Телёнку своего утреннего транса.
– Сашенька, я же за билетами.
Тут только Шура заметила в его руках два бледно-синих бумажных клочка.
– А ты меня спросил? – заворчала она уже более миролюбиво, тем более, что Робик второй раз за последние сутки называл её Сашенькой. На данный момент ей показалось это до ужаса приятным.
Она отправила Телёнка на кухню, готовить завтрак, сама отобрала-таки халат у Хламорры и тоже пошла на кухню.
– Так, говоришь, в монастырь? – Шура мечтательно закатила глаза. – Знаешь, а ведь это мысль! Давай попросим монахов дать приют нам в каком-нибудь заброшенном скиту, и это будет Новый Эдем. Sor lemahla hashar, как говорили древние, – возвратись певец к началу! Создадим собственный рай, станем родоначальниками новой расы!
– А не боишься, что он приползёт в образе змия и переспит с тобой, когда меня дома не будет? – кивнул на портрет Телёнок. – Всё в этом мире когда-нибудь повторяется.
– Роби, ты пошляк! – Шура повисла у него на шее. – Зачем мне он, когда есть ты?
Разве он сможет дать то, что можешь ты? Нет, мальчик мой, своя рубашка ближе к телу. И там ты от меня никуда не сбежишь – просто некуда будет.
– Девочка моя, а ты была замужем?
– Да, – рассеянно кивнула девушка. – Я очень любила мужа и постоянно ставила его в пример своим любовникам.
– Вот как?
– Представь себе. А почему ты спросил?
– Всё просто, – пожал плечами Роберт. – Поселимся, допустим, мы в твоём Эдеме, а через несколько месяцев счастливой райской жизни ты устроишь мне заурядный скандалешник по поводу того, что я не убил вовремя мамонта на ужин, что ты дурой была, когда согласилась гробить на меня свою юную жисть вместе с незаурядным талантом. Потом мы помиримся на некоторое время, потому как бежать некуда из рая. Потом ты решишь соблазнить кого-нибудь из братии, чтобы нас попросту выгнали, как прародителей. Потом…
– А ты, оказывается, действительно подонок, – Шура плюхнулась на топтыжью шкуру, из глаз у неё покатились тихие прозрачные ручейки.
Телёнок, никак не ожидавший такой реакции, кинулся утешать её, стал лепетать какие-то нелепые извинения, что вызвало у Шурочки истерический хохот, закончившийся спазматическим рыданием.
Шура плакала, чуть ли не первый раз в жизни. Нет, не первый, конечно, но то были простые мимолётные женские слёзы, даже в трудные времена рожденья дочки.
А сейчас… сейчас грудь стесняли настоящие горькие глубокие рыдания. Так плачут только о навсегда утерянном счастье, которое, как павлин, махнуло разноцветным хвостом и улетело за тридевять морей в триодиннадцатое царство. Рушились в подсознании хрустальные изумительные замки, выбивая осколками эти прозрачные слёзы.
Она рыдала. Рыдала по не сложившейся жизни, где все знакомые и не знакомые сапиенсы пытались использовать её в своих шкурных интересах, где не было места Любви, а была только борьба за выживание. За место под солнцем. За денежную независимость. За… много было ещё этих «за» в суетливой неразберихе, именуемой жизнью.
Может, потому-то и возник на пути Герман Агеев. Но он тоже, в конце концов, попросил, нет, даже потребовал написать икону дьявола. Эта икона. Этот мерзкий образ – не часть ли её самой, согласившейся участвовать в сатанинской мессе? Не эта ли Шура – агрессивная, расчётливая, иногда беспощадная, циничная уничтожает ту добрую, нежную, где-то даже мудрую девушку, пытается довести разрушение личности до необратимых пределов?
Что же такое истина – та скрижаль, которую любой и каждый пытается найти в жизни, а результатом почти всегда бывает бесплодная борьба с самим собой, крушение кумиров, хрустальных теремов и прочей материализовавшейся дребедени. Только вот фетиш, разрушаясь, разрушает часть души. Сколько ещё частей у Шурочки в запасе? Да и осталось ли?
Видимо, душа, как нервные клетки, не восстанавливается. Оттого, верно, появляются в мире бездушные особи. Нелюди. Нелюди – люди… Людям нравится выглядеть лучше, чем они есть на самом деле. По утрам – бездонное ощущение пустоты и обычные фразы «уже поздно», «завтра мне рано вставать», сказанные ещё вечером, приобретают сакральный смысл. Квартира, как и душа, казалась уже обкраденной. Даже воздух здесь был спёртый.
А Телёнок? Телёнок слишком эгоист, слишком в себе и для себя, поэтому обновления, скорее всего, не будет. Он даже в монастырь собрался ехать из чисто коммерческих соображений. Какой уж тут духовный альянс?
Шура понемногу успокоилась, поддавшись на телячьи утешения.
– Пойди, сочини мне какой-нибудь коктейль, – отправила она Телёнка на кухню.
А сама переходила в комнате от предмета к предмету, бездумно касаясь руками всех знакомых и оставивших след в прошлом диковинных безделушек. Японская фарфоровая ваза на подставке из сандалового дерева – неизвестно, что из них ценнее. Говорят, сандаловое дерево тонет. Шура давно хотела проверить, так ли это, да всё не собралась как-то.
Интересно, а голова у Телёнка выдержит знакомство с подставкой? И подставку, и вазу подарила мама на новоселье. Ей не очень-то хотелось, чтобы дочь жила отдельно в раннем возрасте, но настаивать не стала. Не возражала даже когда появилась на свет её внучка. Мама, мамочка, святой человечек. Вот акварелька Волошина – тоже мамин подарок – где она только её откопала? Интересно, а у Роби мама ещё жива?
