его голоса: «Приходи, у меня есть для тебя приманка – “резиновый” мармелад!» Не хватает его несколько тяжеловесного, как говорила мама – «немецкого», юмора, его интересных, лишенных сентиментальности рассказов о молодых годах, о дружбе с моими родителями.
Не знаю, любил ли он меня, но я его любила.
Лето 1934 года. Письмо к бабушке Вере
Никакие рассказы и воспоминания не в силах передать живой действительности, подлинной жизни с ее подробностями, особенностями характеров. Мне кажется, что папино письмо, написанное летом 1934 года, когда мама в ожидании моего рождения жила с Андрюшей в Малоярославце, дополнит предыдущие рассказы и приблизит к нам то далекое время. Последняя страница этого письма, написанного накануне папиного дня рождения (ему должно было исполниться 27 лет), утрачена. Жаль…
24. VI.1934.
Милая Вера Николаевна!
Прежде всего – не сердитесь, что я пишу на машинке – я разбил чернильницу, а карандашом – Вам было бы неудобно читать. Я приехал из Малоярославца 23-го. И Марусишка, и Андрюша совершенно здоровы. Он очень много говорит, – я был поражен его способностями к иностранному – взрослому языку. Сегодня я отправил им полтораста рублей и посылку – хлеб, печенье, плитку шоколада, – больше у меня ни на что не хватило денег. (Странно, что папа не задержался в Малоярославце, чтобы отметить с мамой свой день рождения. – М.Т.)
Относительно Вашего вполне резонного предложения (бабушка, видимо, хотела приехать в Малоярославец, а также предлагала пригласить на лето к маме ее подругу – Ирину Шигорину. – М.Т.) – против него ничего нельзя возразить, что касается меня – то я очень благодарю Вас, что мы Вам не так уж сильно, как я думал, надоели. Я – «за». Что скажет Маруся – не знаю, этого никто не знает, даже Тот, Кто знает все. Я напишу ей, кроме этого буду уговаривать ее при следующей поездке – вероятно – 1-го. VII, если получу деньги, если задержусь из-за денег – не позже 5-го. Деньги будут, у меня масса работы. Ирину – это хорошо потому, что Марусе не будет так скучно, – мне хорошо потому, что Маруся будет на меня меньше сердиться (и на Вас тоже).
Андрюшка теперь не ездит на руках, мы ходили пешком на мельницу и за нее в лес: туда и обратно – вероятно, верст пять – Андрюшка шел ножками. Он загорел и страшно хулиганит, говорит – мамка дуа – (дура), папка – дуа. А потом, когда спросишь – как надо говорить – говорит – мамочка, мама Мусик, папочка, папчик, папа Асик. С мячиками (бабушкин подарок. – М.Т.) спит – не расстается ни за что. По ночам говорит «мячик». Я купил ему ружье и отвез тутуку (машинку. – М.Т.).
Я очень много работаю, потом ко мне приходит мама и доводит меня до белого каления, что, конечно, плохо, но неминуемо после разговоров с мамой.
Я счастлив, что Николай Матвеевич не сердится на меня, я ведь, правда, перепутал, – зная меня, Вы не станете сомневаться в этом; я очень рассеян.
Когда я уезжал в Малоярославец – мне сопутствовали несчастья. Прежде всего – я на четверть минуты опоздал на 12-часовой поезд. Крутился я на вокзале до следующего – 2–49. Когда пришел поезд – оказалось, что в очередь я стал не на месте, пришлось встать в самый зад – так было приказано. На этом заду я пробыл очень долго, когда же зад этот подошел к вагону, оказалось, что поезд отходит через 4 минуты. И вдруг – картонка летит на землю, апельсины – под поезд, яблоки – Бог знает куда, хлеб, все, что было в картонке – все разбежалось по перрону, заняв площадь – диаметр которой был равен саженям 5 (мне показалось – версте), оказывается – ремень лопнул. Публика весело хохотала, – она хохотала, как поется в романсе, а я ее ругал за это, не стесняясь в выражениях правого своего гнева. Не утаю: я матерился, как старый морской волк.
Когда вещи были кое-как сложены – выяснилось, что увлекшись поисками апельсинов и яблок под поездом – я не заметил, куда исчез билет. Вещи я втащил и поручил какому-то бандиту в образе молочницы. Побежал покупать новый билет. Купил – прибежал и поехал, т. е. поезд поехал, а я бежал за ним ровно столько, сколько было нужно, чтобы его догнать. И можете себе представить? – догнал!
Всю дорогу я чинил ремень при помощи своего пояса, веревочки, что мне дала сердобольная молочница и извозчичьей, нет, – биндюжничьей брани. – Горе мне, восклицал я. – Горе мне и той матери, которая родила меня. И той матери, которая меня не рожала, но которая (нецензурные слова). Вот было какое приключение. А кончилось оно так: когда я складывал вещи вторично – уже в поезде – на самом дне картонки был мною обнаружен тот проклятый сбежавший билет. И сидел я во всем поезде – единственный, который позволил себе странную роскошь иметь сразу два билета. Вот какой идиот!
Вы забыли у нас пенсне, оно висит на гвоздике. Что с ним де-….
На этом обрывается это папино письмо, полное самоиронии и юмора, весьма горького.
А на следующий день, 25 июня 1934 года, папа напишет стихотворение, так не похожее на тон этого письма, стихотворение об одиночестве и о разлуке с любимой, о разлуке пока еще в сослагательном наклонении. Привожу его здесь в той, давнишней редакции:
Если б, как прежде, я был горделив,
Я бы оставил тебя навсегда, –
Всё, с чем расстаться нельзя ни за что,
Всё, с чем возиться не стоит труда, –
Надвое всё, что со мной, разделив.
Я бы сказал: – Ты уносишь с собой
Сто обещаний, сто праздников, сто
Слов. Это можешь с собой унести.
Только – со мною остался рассвет,
Сто запоздалых трамваев и сто
Капель дождя на трамвайном пути,
Сто переулков, сто улиц и сто
Капель дождя, побежавших вослед…
Попробуй разберись в душе поэта, даже если он – твой отец.
Я родилась
До моего рождения родители с маленьким Андрюшей жили в Гороховском переулке близ Старой Басманной и Разгуляя. Во дворе небольшого завода «Технолог» по производству медоборудования застройщик выстроил на паях двухэтажный дом на несколько квартир. В квартире № 7 две комнаты занимали мамина тетя Людмила Николаевна, ее дочь Шура и муж Шуры, инженер Серафим Сергеевич Попов. В двух других комнатах жили художник-плакатист Тимофей Яковлевич Руклевский и его очаровательная жена Надежда Дмитриевна. Были еще одни жильцы. Маме принадлежала маленькая
