поздравляем дядю Льва со днем рождения. Только пусть не зазнается, мы тоже родились. Если хочешь, называй Мариной, как будто подходит…»
Имя мне выбиралось задолго до моего рождения. Перебирались имена православные, хотя однажды папа вдруг придумал изысканное французское имя – «Ивонна» (хороша бы я была: «Ивонна Арсеньевна»!). Но как видно из записки, последним и окончательным вариантом оказалось «Марина», имя Цветаевой, тогда достаточно редкое.
Мама в своей записке не пишет о родах. Но от нее я знаю, что они не были легкими.
Меня спасла акушерка, маленькая энергичная женщина на каблуках, с высокой, для прибавки роста, прической. Если бы не ее решительные действия, я бы умерла от асфиксии.
Вот следующая записочка от папы, которому мама сумела показать меня в окно: «Мамочка Мусишка. Я принес все, что ты просила. Вышли платочек, в котором все завернуто. Девочка очень смешная, но ничего понять нельзя. Какая у тебя температура? Напиши. Крепко целую тебя. Андрюша гуляет. Он тебе написал». (Следуют Андрюшины каракульки и приписка Льва Владимировича: «Поздравляю, всего доброго желаю. Дядя Лев».)
Теперь следует записка, вернее, целое письмо от бабушки Веры: «Дорогой Мусёк! Поздравляю тебя с дочуркой. Желаю вам обеим здоровья. Очень рада, что твое желание исполнилось. Относительно моего состояния, когда ты ушла в родильный, расскажу при свидании. Аделаида Дмитриевна даже прослезилась от умиления, когда Ася ей сказал. Дюдюке послала телеграмму, как он просил».
Здесь я прерву бабушкино письмо и кое-что поясню. Аделаида Дмитриевна, первая жена Николая Матвеевича, бабушкиного мужа, жила в Малоярославце в доме, им ей оставленном. Дом был чудесный, просторный, деревянный, замечательной провинциальной архитектуры, с садом, в который вела лестница с веранды. Удивительны были отношения двух его жен, бывшей и настоящей. Они не только не враждовали, но даже дружили друг с другом. Мама и папа тоже часто виделись с Аделаидой Дмитриевной. «Дюдюка» – это Николай Матвеевич, который с беспокойством ждал известий, оставшись в Юрьевце с Аннушкой.
Теперь продолжу цитировать бабушкино письмо: «Завтра принесу крем-брюле. Сегодня Лёвушка едет в Москву, так как денег ему не прислали. Завтра приедет в 11 вечера. Я в Москву пока не поеду, он мне привезет, что мне нужно. Я его просила привезти две распашонки и несколько пеленок. Может быть, надо еще что-либо привезти? Где твоя кожаная шляпа? Целую своих зайчат. Папа (Иван Иванович, мамин отец. – М.Т.) вчера был. Будьте здоровы и Богом хранимы».
Из записочек, написанных в начале октября 1934 года, а их сохранилось около десяти, я узнала, помимо всего прочего, что… мама носила шляпы! Их у нее было целых две – одна кожаная, а другая суконная синяя. А папу она просила привезти ей еще белую, летнюю… Боже мой! Как же замучила маму жизнь, как рано отняла у нее молодость, заменив шляпы на совсем ей не шедший вытертый темно-синий берет.
В следующей бабушкиной записке, помимо подробного рассказа о режиме дня и еде Андрюши, есть отрадные сведения о папе. «Асик все время с Андрюшкой и даже при Лёвушке сам укачивает его. Вообще он тебя еще больше теперь оценит, ибо находит эту работу “египетской”».
Целую своих зайчат, крепко, крепко. Будьте хранимы Богом и Царицей Небесной»…
Не буду утомлять читателей другими записками в роддом и из роддома. Однако отмечу, что в папиных записочках часто звучит вопрос: «А девочка будет ивая?» «Ивая» – это на Андрюшином языке значит «красивая». Ему два с половиной года, но его уже волнует вопрос красоты. Он часто спрашивал маму, «ивый» ли он? «Конечно», – отвечала мама. Теперь Андрюше хочется, чтобы не только он, но и сестричка была «ивой». Он ждет возвращения мамы с девочкой, а пока много гуляет, ест морковный соус, печеные яблоки и спит с открытым окном. Все делается так, как заведено у мамы.
Итак, я не была красивая («Девочка сейчас не ивая…»), но зато была желанным ребенком, появилась на свет теплым осенним солнечным утром под замечательным знаком Зодиака, Весами. У меня были мама и папа, старший брат, две бабушки, один дедушка и крестный, дядя Лёва. Чего еще желать для счастья?
«Больше всего люблю ночь»
Заснула Москва 1951 года. Опустела Серпуховка, затих наш переулок. Изредка только прошаркают по тротуару шаги позднего прохожего – в те годы не страшно было ходить по ночам.
Утихла квартира № 2. За тонкой перегородкой тяжко вздыхает дядя Лёня Гликман – он уже несколько лет не может смириться со смертью своей жены Марии Борисовны. Угомонились дети Коровины, родители их – монтер и его жена, работница нотной типографии – спят на высокой полуторной кровати с блестящими шишечками.
И у нас тишина. Я давно уже вижу сны; намурчавшись от удовольствия, спит у меня в ногах кошка Капа. Мгновенно провалился в сон явившийся поздно Андрей – то ли провожал «объект своего внимания» после репетиции, то ли засиделся у приятеля – маме не сообщается. Похрапывает бабушка на своем топчане за шкафом. Она прибралась на ночь, помолилась перед сном и теперь спит, чтобы завтра прожить еще один день своей безотрадной жизни.
А для мамы наступает ее время. Время, которое принадлежит только ей, которое не надо ни с кем и ни с чем делить. Эта привычка подолгу засиживаться по ночам образовалась у нее еще в то время, когда мы были маленькими. Уложив нас спать и управившись с делами, она могла лишь поздним вечером спокойно посидеть за столом. Ответить на письма, почитать. И, дождавшись возвращения папы, лечь спать.
Теперь папа уже давно не с ней, дети выросли и больше не принадлежат ей всецело. И только это тихое ночное время – ее безраздельная собственность. И не важно, что будильник заведен на шесть часов утра – в семь начало утренней смены в типографии.
«Больше всего люблю ночь, тишину и чистую стопку бумаги в одну линейку. На бумаге хорошо думать. Все выяснять и расставлять по полочкам…»
А думать маме есть над чем, люди-человеки не перестают ее удивлять. Она привыкла анализировать отношения со своими приятельницами, каждую из которых любила сначала по-молодому безоглядно, а с годами более критически, обижаясь на проявленные ими бестактность или эгоизм.
«Что можно объяснить человеку, если он в силу своей психологии, воспитания и всякого внутреннего багажа не может понять? Это страшно… Какой чудесный экземпляр Галина, и как много сделано, чтобы его изуродовать! Судят за убийство. Сколько веков должно пройти, чтобы государство, умное конечно, приобрело возможность вмешиваться в жизнь ребенка? Бедность, отсутствие порядочных людей и глупость, беспросветная и нечестная… Всю эту скучную волынку записала,
