и денек! Час от часу не легче», — подумал Шапи и почесал голову. Мугминат выглядела такой несчастной и жалкой! Лицо у нее так осунулось, что резко выступили скулы: прежде Шапи их не замечал. Острые ключицы торчали, обтянутые бледной кожей. Худые руки вяло и беспомощно лежали на подоле цветастого платья, нарядного, — наверное, приехала в нем из города и даже не переоделась. Глаза быстро-быстро моргали, смахивая слезы.
И Шапи не знал, как ее утешить. Он и вообще не любил пустых, незначащих слов, которые говорят лишь бы говорить. «Коли стреляешь, так попадай в цель» — так считал он. А зачем раздавать слова, как дешевую курагу на базаре. Вот и сейчас он искал для Мугминат такие слова, которые были бы как хлеб для голодного.
— Я сделаю тебе кувшин, — наконец произнес Шапи. — Он будет выделяться среди всех, как белый голубь среди серых голубей.
Но слова эти совсем не обрадовали девушку.
— Спасибо, Шапи, — сказала она, вставая, — но я вовсе не ради кувшина пришла сюда.
Оставшись один, Шапи беспокойно забегал по лудильне. «Да-а, денек, — бормотал он, ероша волосы, — то одна, то другая. Так, пожалуй, много не наработаешь. А ведь надо закончить кувшин, заказанный к свадьбе. Но разве можно работать в такой обстановке?..»
И он, досадуя на обеих женщин, яростно принялся за работу.
Однако не успел припаять ручки к кувшину, как дверь скрипнула и на пороге снова появилась Аминат.
Шапи так рассердился, что чуть было не бросил кувшин в огонь, но Аминат, казалось, на этот раз была настроена миролюбиво. Мягкими кошачьими движениями она придвинула к Шапи табуретку и вкрадчиво проговорила:
— Я пришла сказать тебе, что я уже успокоилась. Что человеку суждено иметь, то и будет. Может быть, даже лучше, когда не все дается сразу. Ведь легкую удачу никто не ценит. Правда, Шапи? — И она ласково провела рукой по его волосам. — Есть у меня, внучек, рана глубже этой. Посиди, родненький мой, поговорим.
Шапи почувствовал, как сразу взмокла спина и под рубашкой между лопатками побежали струйки пота. Он слишком хорошо знал, к чему ведут ласковые речи да вкрадчивый голос его бабушки…
— Скажи, сынок, — спросила Аминат, пытаясь заглянуть в его лицо, склоненное над кувшином, — что бывает со зрелым плодом, если его вовремя не сорвут с ветки? — Подождав немного и не получив ответа, она продолжала, понизив голос: — Вчера у родника Савдат мне сказала: «Если твой внук не может получить ратала[3], то пусть соглашается на шигат[4]».
— Бабушка, — вскипел Шапи, — скажи… скажи своей Савдат и всем прочим охотникам соваться в чужие дела, что это их не касается.
— Вот видишь, сынок, — с покорной грустью проговорила Аминат, — у тебя уже и характер портится. Ты становишься как куст колючки.
Шапи по опыту знал, что самое лучшее в таких случаях — молчать, и потому, стиснув зубы, схватил кувшин Мугминат и стал яростно выравнивать вмятину.
— Ну что же, жди, когда у тебя на зубах вырастут седые волосы, — в сердцах бросила Аминат и вышла.
А Шапи, глядя на ее горестно согнутую спину, подумал: «Зачем я ее обижаю? Ей и без того в жизни досталось. Столько горя хлебнула. А тут еще я… Но, с другой стороны, в чем я виноват? Бабушка хочет, чтобы я женился, — и она права. Но я могу жениться только на Узлипат, потому что я ее люблю. Ее глаза всегда кружат вокруг меня, как стаи птиц. Значит, я тоже прав: Узлипат любит другого. Выходит, и она права. Что же это получается — все правы, виноватых нет, а всем плохо». И Шапи ссыпал пригоршню табака на большой кукурузный лист и закрутил кальян. Хотя он был молод, никогда не пользовался магазинными папиросами, а предпочитал кальян.
…— Шапи, можно к тебе? — услышал он единственный в мире голос, и сразу все его тело словно окутало горячим паром, а закопченная лудильня посветлела, просияла, как от солнечного луча.
Вошли две девушки, будто две весенние ласточки залетели под старые, неприглядные своды.
— Знакомьтесь. Это моя подруга Сиядат. Она из Махачкалы, работает в краеведческом музее. Прослышала о твоей лудильне и вот…
— Очень приятно, — хрипло пробасил Шапи и, поднявшись, протянул Сиядат руку. При этом он густо покраснел и подумал: «Зачем я встал? Теперь она сразу увидит мой рост». Надо сказать, что невысокий рост Шапи был его больным местом. Свою неудачу на любовном поприще он тоже относил за счет своего роста.
— В прошлом году к вам приезжали из нашего музея, просили передать что-нибудь в наш фонд. Но вы не согласились, — вежливо проговорила Сиядат. — Может быть, вы передумали?
— Нет, — ответил Шапи. Он очень гордился своей коллекцией старинных изделий из меди и ни за что на свете не желал расстаться с нею. Разве лишь Узлипат могла повлиять на него. Но Узлипат молчала. Может быть, она сознавала силу своего влияния и не хотела им злоупотреблять, а может, тоже дорожила этой коллекцией как достоянием аула…
Во всяком случае, она промолчала и, улыбаясь, в который раз стала рассматривать медные тарелки, саргасы, кувшины, изготовленные старыми мастерами. Она смотрела на эти искусные изделия, а Шапи смотрел на нее. Их взгляды выражали восхищение. «Ах Узлипат! — хотелось крикнуть ему. — Ну почему ты так равнодушна ко мне? Где ты еще найдешь такое любящее сердце! Я готов тебе подарить все самое дорогое — даже эту лудильню вместе с этими тарелками и кувшинами, а ведь им, говорят, нет цены. Смотри, Узлипат, упустишь орла, а потом ищи его в небесной выси».
И тут же, словно опомнившись, Шапи сказал самому себе: «Орел в небесной выси… Неплохого ты о себе мнения, парень. Однако согласись — было бы куда лучше, если бы она так думала о тебе».
…Между тем Аминат, шагая к своему дому по узким улочкам аула, уже раскаивалась в том, что была так сурова с Шапи. «Чем же он виноват, что любит девушку, которая, в свою очередь, влюблена в другого? Разве можно приказать своему сердцу — люби ту и не люби эту? Что удивительного в том, что его голова поворачивается за Узлипат, как подсолнух за солнцем! Он и сам, бедняга, страдает оттого, что так вышло. Так за что мне упрекать его? Зачем сыпать соль на рану? Если бы мне в свое время сказали: брось Байсунгура, выходи за другого, — что бы я ответила? Даже сейчас дрожь проходит по телу, как представлю это. Видно, плохи твои дела, старая Аминат, если ты забыла, что такое любовь…»
