V
ЛЮБОВЬ АМИНАТ
Ее Байсунгур (впрочем, тогда он еще не был ее) чабанил у одного богача. Постелью чабану служила земля, подушкой — камень, одеялом — синее небо. Больше всего на свете Байсунгур любил это небо с облаками, которые доверчиво ложились ему на плечи, с солнечными лучами, что путались в лохматых кудрях его бурки, со звездами, что светили ему ночью. Любил он и эти скалы с острыми утесами, глубокими пропастями и сырыми темными ущельями. А еще любил он отару, которую пас и растил для своего хозяина. А чтобы не скучать одному в горах, он развлекал себя песней. Он почти никогда не ел досыта, но зато вдоволь было просторного неба да вольной песни. Почти круглый год он проводил на пастбищах и потому совсем не знал девушек. Но он знал, что в свой срок отец пошлет его невесте белое гурмендо и кусок бархата на платье. Потом сыграют свадьбу, потом пойдут дети, лучше бы сыновья…
И вот однажды отец сообщил, что назначен день его свадьбы. Правда, Байсунгур никак не мог припомнить лица той девушки, которая, по словам отца, заходила к ним как-то одолжить соль.
…Байсунгур никогда не ел досыта, но зато вдоволь было просторного неба да вольной песни. С этой-то песни все и началось…
Одна девушка из аула Загадка как-то услышала его песню, когда пришла к семи родникам за водой, и с тех пор потеряла покой.
Под любым предлогом она ускользала из дому и бродила в горах, замирая от звуков этого сильного и нежного голоса. Но того, кому принадлежал этот голос и эта песня, ей еще ни разу не удалось встретить. Порой ей начинало казаться, что это звучат сами горы — камни, водопады и реки.
В этот ясный полдень весны она, как всегда, пришла к семи родникам. Но… услышала только жаворонка. «Ишь заливается, — подумала она с досадой. — А другим и рта не дает раскрыть». Но в тот же миг словно кто-то ударил по медному диску солнца. Солнце рассыпалось на лучи, тишина — на звуки.
Она бы подумала, что это поет сама природа, если бы не уловила слов песни, от которых у нее сжалось сердце.
Сколько смелых джигитов
Осталось в далеких полях,
Сколько в саклях папах
Одиноко висят на гвоздях…[5]
Аминат привстала на цыпочки и вытянула шею. Но, кроме белых вершин да серых утесов, ничего не увидела. А голос становился все громче, все ближе, и Аминат побежала ему навстречу, не разбирая дороги. Ноги ее спотыкались о камни, колючие кусты хватали ее за подол, словно пытались удержать. Но она ничего не замечала.
И вдруг она вскрикнула: «Вах!» — и растянулась на тропинке. И хотя от боли у нее потемнело в глазах, она сразу почувствовала: в мире что-то изменилось, и поняла, что это смолкла песня.
Каково же было ее удивление, когда из-за скалы вышел парень и направился к ней.
У него было лицо цвета меди (видно, успел обгореть на весеннем солнце), брови — словно завитки андийской шубы, а нос кривой и острый, как меч. И только губы на этом грубоватом лице были по-детски пухлыми, добрыми и влажно блестели, словно парень только что напился воды из родника.
— За тобой что, волки гнались? — спросил он насмешливо.
— А разве здесь бывают волки? — испугалась Аминат.
— Конечно. Раз есть ягнята, значит, должны быть и волки, — при этом он посмотрел на нее с такой шутливой выразительностью, что она решила обидеться. — Ладно, не дуйся, — видя, что девушка отвернулась, миролюбиво предложил парень. Он поискал глазами вокруг и, сорвав большой лист подорожника, приложил к ее коленке.
— Ты не знаешь, кто это здесь так красиво поет? — спросила Аминат, проникаясь к нему доверием.
— Может, птица? — И парень, вскинув голову, свистнул, словно вызывая птицу.
— Да нет, — возразила Аминат. — Я каждый день сюда прихожу… слушать. А ты давно здесь?
— Я всегда здесь.
— Значит, ты чабан?..
— Ну да!
— Я пойду… — смутилась Аминат.
— Приходи завтра, вместе поищем певца! — крикнул ей вдогонку Байсунгур.
Забыв про ушибленную ногу, она весело бежала вниз по легкой крутой тропинке и вдруг вздрогнула, застыла…
Словно дразня ее, совсем близко зазвенел тот же голос:
Беленький ягненок мой
С синевою на груди,
Я тебя растил, берег,
Нес под шубой по степи,
Заметая снег полой.
Беленький ягненок мой
С синевою на груди,
Я тебя растил, берег,
Но достался ты не мне.
Аминат обернулась. Ее новый знакомый стоял на скале и заливался как жаворонок. Нет, лучше, в сто раз лучше жаворонка.
— Так это ты! — восторженно вскрикнула Аминат и тут же встрепенулась как птица: — Вай, где же мой кувшин? Наверное, забыла у родника. А вдруг потеряла? Ну и попадет мне тогда от матери… Очень тебя прошу, — взмолилась Аминат, — не пой больше, а то я не могу уйти.
— А может, я не хочу, чтобы ты уходила, — ответил Байсунгур. Сколько он себя помнил, ни один человек не говорил ему, что он красиво поет. Ее искреннее восхищение, ее восторженные, круглые, как у совенка, глаза, ее рот, удивленно раскрытый, словно у птенца, что вывалился из гнезда, — все это тронуло Байсунгура. Он почувствовал признательность к ней. И еще… привыкший к одиночеству, никогда не тяготившийся им, он вдруг впервые почти со страхом подумал: «Вот сейчас она уйдет, и я снова останусь один». И потому, не обращая внимания на ее просьбу, он пел и пел:
О голубка на скале
В оперенье золотом!
Что отдать мне за тебя
Своенравному отцу?
Но Аминат все-таки убежала. И сразу в горах стало пусто и скучно.
Байсунгур почувствовал жажду и склонился над родником. И вдруг застыл, пораженный собственным отражением. Таким оно было мужественным и нежным одновременно, что Байсунгур поразился: «Неужели это я? Что со мной? Почему прежде я никогда не думал, красив я или нет, да и вообще не замечал своего отражения?»
А в это время Аминат, подбегая к семи родникам, где она надеялась найти свой кувшин, увидела, что от семи родников поднимаются в небо семь струн. Они горели, переливались на солнце, словно перья жар-птицы. И еще Аминат услышала в воздухе тонкий серебряный звон, как будто чья-то невидимая рука нежно касалась этих струн.
Сколько раз прежде Аминат прибегала сюда, к этим родникам! За водой,
