Страхов почувствовал, что пули задели хвостовое оперение еще до того, как аэроплан перестал выполнять некоторые команды. Он ощутил это, точно пули впились в него, повернув голову назад, различил, что левый хвостовой элерон свисает лохмотьями. Аэроплан тут же стал плохо управляемым. В воздухе-то его, положим, удержать будет нетрудно, но вот о каких-то сложных маневрах придется забыть, а это значит, что он превратился в мышку, с которой играет кошка — то есть зеленый триплан. Он сделает с ним все, что захочет, к тому же Страхов не мог покинуть сражение, ведь он командовал этой эскадрой, и что подумают его подчиненные, когда увидят, как он улетает прочь, в то время как они завязли в этой бойне?
Сбитые аэропланы достигли земли, врезались в нее почти одновременно, разваливаясь в труху еще до того, как воспламенилось топливо. Огонь быстро пожирал то, что еще сохраняло какие-то формы, напоминавшие о том, чем они когда-то были. Через несколько мгновений они превратились в тлеющие головешки.
У Страхова на лице появилась улыбка обреченного, которого ведут на эшафот, а он уже приготовился к смерти и ему абсолютно наплевать, когда она за ним придет. С трудом он повернул штурвал, смещая руль на хвосте, точно там заржавело все от долгого простоя. Из-за этого отлетел кусок элерона и полетел прямо в «Фоккер». Вот была бы потеха, если он угодит в его нос, погнет пропеллер или выведет из строя двигатель. Но его отбросило в сторону, он пролетел мимо и стал медленно падать, кружась в потоках воздуха.
Аэроплан Страхова просел, точно провалился в воздушную яму. Страхов все пытался вернуться в гущу сражения, там легче кого-нибудь сбить, он уж готов был протаранить бомбардировщик. Он знал, что германец по-прежнему на хвосте и остались какие-нибудь секунды до того, как он наконец-то попадет ему в спину.
Так не хотелось оборачиваться, а то бы он увидел, что, заметив, в какую беду попал командир, к нему на выручку бросились сразу два русских аэроплана и германскому триплану просто стало не до Страхова.
«Фоккер» слишком увлекся погоней, и для его пилота стало полной неожиданностью, когда одна из стоек, крепившаяся между верхним и средним крылом, с треском разлетелась от пуль. Через миг воздушный поток сломал и вторую стойку. Крыло снесло. Пилот «Фоккера» почувствовал себя точно голым, когда над головой не стало крыла, впрочем, ведь он превосходно знал, что это была мнимая защита, от пуль она все равно не укрывала. Она вообще не от чего не укрывала, разве что от чужих глаз. Теперь и ему стало крайне сложно удерживать аэроплан в горизонтальном положении, и он поспешил выйти из сражения. Русские его не стали преследовать, не стали добивать, хотя это было так легко сделать. Они догнали Страхова, пристроились к нему по бокам, чтобы в случае нападения прикрыть.
Страхов и вправду чувствовал себя так же, как, наверное, должен чувствовать приговоренный к смертной казни, который, ступив на эшафот, вдруг узнает, что его помиловали.
Пилоты аэропланов отдали ему честь, он ответил им тем же.
Короткий бой угасал. Почти у всех закончились боеприпасы. Поредевшая германская эскадра уходила.
Страхов поискал на земле выпрыгнувшего пилота. Парашют запутался в колючей проволоке. Страхов сперва хотел приказать одному из аэропланов приземлиться, чтобы забрать пилота, но того нигде не было видно, и, скорее всего, он уже спрятался в форте.
«Несладко ему будет», — подумал Страхов, потом приказал подчиненным уходить на базу.
«Ох, ночка будет неспокойная».
Он знал, что неприятель форт в покое не оставит и раз за разом будет посылать на его бомбежку аэропланы, а потом попробует взять его штурмом.
Страхов не поможет уже штурмовикам. Он потерял за два вылета чуть ли не треть своей эскадры, и его аэроплан тоже был поврежден и уже не годился для нового полета. Техникам потребуется не меньше трех-четырех часов, чтобы его исправить.
«Пиррова победа какая-то».
Один из аэропланов эскадры чадил дымом, огонь еще не охватил двигатель, но тот начинал покашливать и снижать обороты.
Как это ни прискорбно, но его миссия на этом заканчивалась. Воздушное прикрытие форта необходимо было передавать другой эскадре.
У Мазурова гудело в ушах, точно он только что выбрался из огромного колокола, по которому ударил какой-то шутник. Он почти ничего не слышал из того, что возбужденно говорил ему спасенный пилот. Сам пилот, похоже, был оглушен или все никак не мог отойти от боя, в котором ему так повезло, причем вдвойне: и когда он смог выбраться из подбитого аэроплана, и когда смог отцепиться от парашюта, прежде чем его потащило на ряды колючей проволоки. Ему тогда не только одежду бы разорвало, а по телу точно теркой прошлись бы, содрав и кожу, и мышцы до костей. Пилоту было лет двадцать пять. Не больше. Он упал в метрах пяти от форта.
«Счастливчик», — думал Мазуров.
Пилот указал на трупы, валявшиеся в коридоре.
— Нет времени их вынести, — сказал Мазуров.
— Много их?
— Хватает. Но вы ранены? — спросил он пилота, видимо, очень громко, потому что пилот от его голоса поморщился.
— Нет, — сказал он.
— У вас кровь на лице.
Мазуров уже лез за бинтом, чтобы перевязать пилота. Тот только сейчас, похоже, заметил, что левая бровь у него намокла, провел по ней рукой, размазывая кровь, посмотрел на ладонь.
— Действительно, — удивился он, — немного задело. Ерунда.
— Давайте я вас перевяжу.
Он помог снять пилоту кожаный шлем, быстро забинтовал рану. Она и вправду была пустяковой, не опаснее пореза.
— Спасибо, — сказал пилот, — мне теперь с вами придется немного повоевать.
— Буду очень рад. У меня каждый человек на вес золота.
С нижнего этажа послышалась автоматная стрельба. Пилот встрепенулся, вопросительно посмотрел на Мазурова.
— Расстреливаете, что ли, кого-то? — усмехнулся он.
— На нижнем этаже австро-венгры. Два верхних — у нас. Они иногда пробуют прорваться.
— Да, сложная ситуация. Ваши люди, думаю, получше меня обращаются с орудиями. Давайте, я отправлюсь сдерживать эту фронду в подвале.
— Отлично. У вас из оружия, я смотрю, только пистолет. С ним много-то не навоюешь. Вам дадут автомат и гранаты.
Их больше не бомбили, видимо, на фронте у австро-венгров совсем было плохо и они побыстрее решили вернуть форт назад.
Повсюду обнажился бетон, землю с него сорвало, как будто шкуру с освежеванной туши убитого зверя. Одно из орудий заклинило, да еще в таком неудобном положении, что рассчитывать на него не приходилось, у другого и вовсе искривило ствол, и стрелять из него мог решиться разве что самоубийца.
Мазуров в очередной раз молился на австро-венгерское командование, которое не скупилось на строительство этого форта и следило за тем, чтобы никто не посмел что-то положить себе в карман при его возведении. Игнатьев сообщил, что полковник фон Гренчер, поначалу ведающий этим строительством, залез в долги, ухаживая за солисткой венского кабаре, и решил по традиции восполнить дыру в своих финансах за счет экономии на строительстве, благо ему достался столь лакомый кусок.
Мазуров не сомневался, что с солисткой кабаре фон Гренчера познакомил либо сам Игнатьев, либо кто-то из его агентов. Начальник разведки получал удовольствие от подобных авантюр. Но сорвать строительство все-таки не удалось. Растраты и промашки при строительстве обнаружила комиссия из Генштаба, был показательный процесс и, несмотря на то, что фон Гренчер делился с вышестоящим руководством, никто в трудную минуту не стал его спасать. Из него сделали козла отпущения — разжаловали, отняли все награды и расстреляли за саботаж, а семью лишили дворянства, выселили из столицы и конфисковали имущество. Зато у тех, кто продолжил его дело, и мысли не появлялось нажиться на строительстве, так что форт сделали на славу и пережить в нем можно было любую бомбежку.
И все же австро-венгры отчего-то считали, что его можно разрушить снарядами.
Резкий и противный звук впился Мазурову в уши. Он распознал его. Этот звук наводил ужас на солдат, спрятавшихся в окопах, потому что издавать его мог только снаряд крупного калибра, выпущенный из мортиры. Французы окрестили его «чемоданом». Почему, Мазуров не знал. Германцы не скупились, обстреливали позиции противника такими снарядами по нескольку часов, так что, сколько ни зарывайся в землю, спасения все равно не было, но и австро-венгры, строя этот форт, рассчитывали, что обстреливать его будут и из мортир тоже.
Приближаясь, он издавал страшный визг. Хотелось бежать на самый нижний этаж, потому что в душу закрадывалось сомнение — выдержит ли потолок этот удар. Это продолжалось с десяток долгих, похожих на вечность секунд, потом он ощутил, как снаряд погрузился в бетон с хрустом, с каким ломаются человеческие кости, а от взрыва Мазурову показалось, что его мозг и вправду треснул, все там перемешалось, как в колбе, которую сильно встряхнули.
