Муравьиный вальс
Муравьи собирались на бал и утюжили фраки.Каждый принцем смотрел, словно шпаги, сияли усы.И онегинский взгляд добавлял им нездешней отваги,и печоринский сплин – безупречно-холодной красы,
и Ромео играл в них огнями лиловых закатов,и задумчивый Гамлет ощупывал лапками свет,и великий Отелло следил за сраженьем фрегатов,и замученный Мастер рыдал от советских газет.
Муравьи собирались на бал подытоживать счастьеискрометных страстей, истонченных до лезвия снов.А принцессы снастей не жалели на легкие платья,и смотрели сквозь ночь, и пугали всевиденьем сов.
Их прозрачные пальцы касались землии пространства,превращая тела в продолженье небесных лучей.Словно вальс уже был,и как будто вернувшись из вальса,они едут на бал, и журчит соловьиный ручей.
Муравьиный Гомер уже выплакал Троей глазницы —нет прекрасней Елен, если танец назначен судьбой.Из клубочка луны кружева вяжут звонкие спицы,дирижер сделал взмах, и со следующей робкой стопой
над землей закружили Ромео, Елены, Джульеттынад иглистым дворцом, над границами правильных стен.И как раз в тот момент потянулись к бумаге поэты,и случились затменья в сумятице звездных систем.
Танец длился минуту, и счастье тому, кто в полетепродолжает мечты, уронив бренный прах в чернозем…Как вы там, на земле? Все плодитесь, все жару даете?Как вам там оставаться и строить свой каменный дом?
Две реальности
Точка перетеканияиз реальности в сон,из фантазии в воплощение,в стены, в дом.Точка перетеканияиз сумрака в теплоту.Как мне пройти тебя?На каком переплыть плоту?
Голый король
Прозрев от крика детскоготолпа вопила: «Гол!»На короля, одетогов невидимый камзол.
И никуда не деться мнеот правоты людской,вживаясь в стены фресками,сливаясь с их тоской.
Но я храню молчаниеи, слыша детский крик,немею от отчаянья,к которому привык.
Демон
А если все, что есть —он самое и есть?Он сам себя и ест.Он сам себя и дышит.Он сам себе поети письма ночью пишето том, что он сидитодин не зная гдемо,сердит и нелюдим,как лермонтовский Демон.Тут без Тамары как?Тамарка без Кавказа?Казалось бы, пустяк,а мысль, она – зараза,начнется с запятойи длится всем на свете.И никакой чертой!И ни в какие клети!
Тело
Тело как тормоз,как подведение итога,тело как компас,ведущий бродяжить Бога,чтоб осмотреться, потрогать,скрутиться в страсти,чтобы сложившись в тело,разбиться опять на части,чтобы развеять мрачных прогнозов страхи,что бы над черной сценой,словно верхом на плахе,в холщевой парить рубахе,свет пропуская в дырки,спичкой чертя на чирке,искрами рикошетя,точно в кого-то метя.
Караван
Не нужно райских островов —нам хватит лежаков на пляже,и нарисованных на сажевеселой Африки белков.
Одной фигуры бедуинав пустынно синем Пикассо.Собаки сгорбленную спину.Вечерней вечности лассо.
Всех египтянских рынков запах,впитавший рыбу всех морей,пиратских подвигов и страхов,колец, торчащих из ноздрей.
Всех пирамид и минаретов,всех куполов, кубов, крестов.Шел караван земных поэтов,не оставляющий следов.
Египетские ночи
В кофейно-позолоченном Египте,у волосатых ног высоких пальмвы ничего, наверно, не хотите,и ничего вам, в общем-то, не жаль.
Такие ноги, Господи, что морекраснеет, не дотронувшись песка.Вы говорите, что бывает горе?Что гложут вас печали и тоска?
Египетские ночи шоколадны,в тенях прибрежных шелестит гашиш,по набережным лучшие нарядыразбрасывают Лондон и Париж.
Здесь голышом, забыв про минаретыи острый блеск арабских хищных глаз,распутницы, художники, поэтыбегут по пляжу, как в последний раз.
Божий дар
Нам жизнь без трагедии скучна.Ирония растворена в сатире.И не бывает горя от ума,как войн, злодействи мудрых харакири.Свет равновесий выверен и строг,не оставлет права на несчастье:как может быть несчастен лепесток,являющийся маленькою частьюгармонии,пустившей корень в гной,чтоб выпестовать капельку нектара.Трагедия – пытаться стать собойи не принять Божественного дара.
Сердце
Руку на пульсе мыслидержал, как его там, Бах.Или, точнее, Моцарт,Свиридов, Бетховен, Шуберт…Сердце на пульсе мыслибилось, как на подносе.Обрезанные аортыжадно глотали воздух.
Слепое счастье
Кто обвинит слепого, если оннаступит на подснежник синеглазыйи скажет, что цветы растут из вазы,а ствол кленовый пахнет соловьем?
Есть ли вина в пристрастьях папуаса,живущего в болотах, меж лиан,в том, что он любит человечье мясо,а чужеземец слаще, чем варан?
В чем ошибались патриоты рейха?В чем были правы дети кумача?И чем добрее золотая змейкаужаленного ею палача?
В незрячем мире между полюсамиесть равновесие таинственных основ:открыв глаза, мы выбираем сами,куда идти из хаотичных снов.
Пока ты слеп – нет ни суда, ни воли;безгрешен, словно волк или овца.Открыв глаза, ты выбираешь ролигероя, негодяя и творца.
И здесь уже не спрятаться в тумане,не отступить за заповедный круг,ты знаешь все о правде и обмане —ни боль разлуки, ни святой испугне оправдают позабытых реплик.И тут уже, хоть выколи глаза,в тебе убит обыкновенный смертник,и суд суров, и всюду небеса.
Встреча
Не оборачивайся, не ищи никого за спиной.Это я говорю.Это ты говоришь со мной.Ты все правильно слышишь:под строчками твои мысли. Твои слова,как под кожей, под ребрами,пульсируют почками,набухая к весне,изгибаются, как трава,прорастая сквозь землюлютиками-цветочками.Если ты задержался здесь, знай —я тебе внемлю.Я и сам много раз находил такие слова,словно лаз в кустах между пышных фраз,между лживых эпитетов.Ты идешь на свой голос, видя то,что я видел прежде.Видя то,что мы видим вместеспустя лет двести.
От воскресения до воскресенья
Ты звал меня покинуть этот край.Ты, командор, приревновавший к праху.Привратник мрака, черный пономарь,склоняющий к покорности и страху.
Ты звал меня к барьеру, за барьер,в другую жизнь, не знающую тлена,ты предлагал на выбор сотни вер.Взамен чего? Зачем тебе замена
моей ничтожной, словно мотылек,судьбы земной, считающей мгновенья?Я не успею, слишком путь далекот воскресения до воскресенья.
Апоэтичное
Туманы, выси, лютики в стихахлелеют плоть, как фиговы листочки.На вывихах из «ха» выходят «ах»и волосками прорастают строчки.Коль чувствам праведнымпредписано звенетьв укор цинизму шуток безвременных,щелчок строки не должен гнать, как плеть,рабов возвышенноколенопреклоненных,ползущих по Москве ли, по Перу,по сорок лет петляя по пустыне.Поэзия подобна комарубез имени, родившемуся в тинечумных веков, проказистых болот,ландшафтов лунных, марсианской топи,запястьям острострелых позолоти устрицам в малиновом сиропе,скрипящим там, где скука вялит бровьдевицы, отслужившей слизь созданья.Поэзия – комарная любовьк венозной коже, первое касаньес искусом истины, скребущей, словно зудземных страстей под листьями распутиц.И запах прений, как священный суд,в распахнутые окна льется с улиц.
Чеченский синдром
А. Носенко
Ты не лоза, а мы тебе не дети.Ты не пастух, считающий овец.Ты не отец, и нет в твоем заветени уголка для загнанных сердец.
Так я орал в церковные воротаи бил ногами в запертую дверь:«Уймись, дурак, – сказал мне строго кто-то,сверкнув зрачками в узенькую щель, —
сейчас я позвоню – и будешь в клеткетрезветь под бой ментовского дубья».Луна катилась по еловой веткеи вслед за ней катилась жизнь моя.
Я молча шел тропою от погоста,смеясь на звезды черного ручья.И понял вдруг отчетливо и просто,что жизнь моя, воистину, ничья.
Я звал его, выблевывая печень,я бился лбом в кропленый белый таз,но он был нем ко мне,мне было нечемк себе привлечь его лукавый глаз.
Я пил неделю за ребят, которыхраскладывал по гробикам в Чечне,я пил за то, чтобы не нюхал порохникто из них и не горел в огне.
Я пил затем, что выброшен в гражданку —слюнявлю дни без денег, без любви —я ей в глаза смотрю, как в дуло танку,с которым в этом мире мы одни.
Я звал его. Не чекаясь. По рюмке.Занюхать жизнь шершавым рукавом.А он не шел.В меня вселился люмпени жил во мне, как в доме дармовом.
Спасибо вам, конечно, что остался —один из сотни выжил в том бою.Спасибо, что потом читал, смеялся.Спасибо, что сейчас я водку пью.
А он молчит – ни чуда, ни причуды.Крапленый таз и запертая дверь.Я понимаю страх и боль Иуды.Я б выпил с ним, но нет его теперь.Вот мне похмелье в грудь,вот мне награда —один на танк с контуженной душой.Зайди ко мне, мне ничего не надо.Я слышал, ты пушистый и большой,
как мир, в котором нет ни зла, ни яда,а только свет, а только жизнь и труд.Не пей со мной, лишь намекни, что рядом,что был всегда и вечно будешь тут.
Мне голос был – его я не услышал.Мне был намек – но как-то невдомек.Я испугался, что мне сносит крышу,и все забыл.И сильно занемог.
Предосторожность
