Три Ноя
Вот так всегда: сначала лютый знойрастопит ледники, потом потоп,и первый армянин, широконосый Ной,нахмурит свой едва заметный лоб.
Но есть, однако, версия другая,что Ной был Ноей, девушкой прекраснойс глазами глубже тысячи однойи той безумной, той багрово-краснойгорячей ночи на исходе мая.
Иное третья версия гласила:мол, Ной святой был никакой не Ной —так, просто по́ морю носило.
СЛЕДУЕТ ЖИТЬ
Зеленый
Когда зеленый зеленеети позвоночник бьет в зенит.Земля не сеет и не смеет,а шея сини не сулит.Седьмая зиждется скамейкана склейке искренней росойи рассекается, как змейка,блестяще вздернутой косойна клецки, хлюпки изумрудав горячий сладкий чернозем.Путем стальным дрожит посуда,птенец царапает гвоздемизвестку скорлупы слюнявой —зеленоглаз и липкопёр.С люлю подсахаренным славойпро клю, про кля, про кру га зор.
Призрачное дальнодействие
Арсению
Сегодня я убил врагаиз-за угла, кинжалом в спину.Я в тот же миг писал картинуи составлял в слова слогао том, что полюбил врага.К одной другую половинусебя пытался приложить.Я выбирал, где лучше жить,чтобы потом поведать сынуо том, как думать и служить,какую покорять вершину,какою бабочкой кружить.Но половины не сходились.В одной из них кинжал торчали рукояткою качал,другая – облаком клубилась.Я думал, что, убив врага,я зарисую, зарифмуюи уведу пастись в лугасвою возвышенно инуюкорову совести святой.Но выходило – я другой.Ни пастушок небесных тучек,ни света белого попутчик,ни донкихотчик со слугой,а гад с кровавою рукой,предатель, сволочь и лазутчик.Сознанье билось мотыльком,попав меж двух прозрачных окон.В одном из них был дураком,а во втором – почти что Богом.Как гений и злодейство, каклуны осколок с задним видом.Я пропустил дорожный знаки стал душевным инвалидом.
Письмо себе
Все слова когда-то были,и в пустыне все песчинкипересчитаны давно.Сочетаний звуков меньше,чем изгибов у тропинкиот одной опушки лесадо другой опушки, нотолько те, кто здесь ходили,знали вход и знали выход,а точней не знаешь толькодолго ль по лесу брести,потому что все опушкипересчитаны до первой,и уместятся песчинкидаже в крошечной горсти.Где войдешь, туда и выйдешь:вариации бездарны.Ну, скажи, кому охота,чтоб кидали из окна?Да, девицы были гарны,но от срока и до срока:лишь немногим удавалосьне дряхлеть до сорока.Тоже мудрость – знать колоду.Всех валетов по пижаме,велика, поди, наука —не запомнить четверых.Что тузы, шестерки, дамы?Все одно – осколки страха.Ну, а что, скажите, делать,если страха нет давно?Перечесть вон ту вон книгуили новую какую?Все от буквы и до буквы,знамо, братец, наперед.Не ищите сладкой клюквы,не придумывайте счастье,а живите, как живется,потому что все равноникого никто не слышит,никому никто не пишет,если пишут, так себе.Вот уж мудрая задача —сам себе пишу и плачу,восхищаюсь, возмущаюсь,вокруг пальца обвожу.Кто-то там прочтет, наверно,и воскликнет – это верно,это правильно и точно,гениально, черт возьми!Как же скучно щупать землюи грести ее горстьми.Синий ветер сушит простынь.Солнце лыбится сквозь дырки,щекочась обрывком нитки.По траве ползет коровкав черных яблоках неловко —красный панцирь, белый свет.Ах, зачем же у травинкив острых иглах окантовка?Если даже у травинки,отразившейся в росинке?
Гадание
Меня нередко просят погадать.Одни хотят богатства или власти.Другие, юные, как правило, любви,которая, продли чуть-чуть – к достаткусведет судьбу, к покою и порядку.Короче к скуке.Милые, зачем?Распутничайте, пьянствуйте, гуляйте,читайте книги, смейтесь,воспаряйте.Когда б вы знали, как мгновенна жизнь.
Романс
Приоткрой свои томные очи,чтобы ночи в них стали светлей,чтобы мой залихватистый почеркпреисполнился пылких страстей.
Я сегодня натянут, как струны,но не тронь огневые колки:ввысь взовьются мои гамаюны,и пройдут грозовые полки.
Я люблю тебя нежно, как ножнылюбят свой острогубый кинжал.Я готов целовать твои ножкии ласкаться с извивами жал.
Ты читай мою исповедь в тайнеот отца и проворных сестер,запершись в своей девичьей спальне,только окна открой на просторгрозовой набегающей ночи.Распахни свои томные очи.
О, Русь!
Я не могу свести концыс началами, о, Русь!Я сам себе гожусь в отцы,и в матери гожусь.
И ты мне дочь, и я точь-в-точь,тот византийский поп,который падал, словно ночь,в сияющий сугроб.
А если по его следамдо каменной волны,то там – сезам или седанклокочущей войны,
Везувий, бьющий из трубысторожки лесника,и дым струящейся судьбысквозь скучные века.
Тибетских скал простой секреттебе открыт давно.За краем света – тот же свет,и только там темно,
куда еще не бросил взгляд,не повернул лица.О, Русь моя! Я снова ради счастлив без конца.
Пузырь!
Живем на мыльном пузыре,по радугам гуляеми очень важными себясебе воображаем.
Так, словно под ногами – твердь,так, словно сверху – купол.Оркестров пробирает медьи барабаннокруглдробит реальность кругозор.Шаги – мерила мира.Как вдруг пройдет грозой узор,как вдруг сверкнет рапирамежду небесно-голубыми травянисто-глазым,оставив миру только дыми первозданность газа.
Казначей
Когда я опускаю образв копилку между двух зеркал,я словно слышу первый возглас,который сам себя издал.
Многообразие подобийпревозмогает гладь стекла,и нет на мраморе надгробийузора крайнего числа.
Как ни пытался я, с началомне смог свои концы свести.Ты не грусти, мой друг, о малом,стараясь вечность обрести.
Мир соткан из цветных полосок,из капель, звуков и лучей.Ты тоже Слова отголосоки метких мыслей казначей.
Привокзальное
Мысли уходят, как поезда с Казанского вокзала,и катятся из Москвы неведомо, блядь, куда.Главное, что из Москвы, которая откромсалаот жизни моей кусок, размазала и слизала.Буфетный томатный сок – из рельсового металла.Мысли уходят вглубьсерых трущоб и просек,мимо московских труби подзаборных мосек.Волга, Урал, Сибирькрутят мои колеса.Как же прекрасна ширь,сколько в ней купороса.
Изобретая область тьмы
Изобретая область тьмы,вы открываете для светато, что, наверное, должныскрывать по логике сюжета.
Просветленный муравей
Жил-был на свете муравей,который был других храбрей.Он был храбрее потому,что жить решился по уму,и, показав усы инстинкту,он опрокинул пива пинту,и, закусивши стрекозой,слегка нездешний и косой,умывшись божьею росой,пошел веселый и босойгулять нетореной дорожкойот суеты и скучных дел,махнув на них мохнатой ножкой,смел все, чего всегда хотел.А именно: купаться в луже,за тлей гоняться в лопухах,лохматить спину по-верблюжьии петь о птицах и зверях.Жизнь стала в радость.Воля, счастье,свобода, нега и простор,как пазл, разрозненные части,вставали в новый кругозор.
А муравейник жил, как прежде:пилил дрова, кормил овец,оборонялся. «Дети, ешьте!» —кричал заботливый отец.И в их взрастаньях, угасаньях,смертях, рожденьях, суетеходили слухи о скитаньяхв потусторонней красотегероя, бросившего норыотцов и прадедов своих.Он видел небо, видел горыи написал немало книго том, что смелость – не наука,а путешествие – не цель:«У нас одна на всех разлука,одна на всех наружу дверь.Она откроется однаждысама, не надо торопить.Не утолить при жизни жаждыи не продлить земную нить».
Секрет пророка
Какое время ни возьми —всегда кончается эпоха.И оттого живется плохо,и много суетной возни.
А если нам от звеньев техвремен немного отдалиться,то выясняется, что длитсяцепь одинаковых потех.Она одна – от время оно.Одна за все, одна на всех.
Всегда предчувствие конца,как предначертаность начала,земных пророков удручалолукавой колкостью венца.
Источник
