С этой точки зрения интересно изучать дореволюционный период российской истории: конец XIX – начало XX века, когда легитимность самодержавия становилась все менее очевидной. Это было время быстрых перемен и растущей критики существующих иерархий в социальном и культурном отношениях, с использованием представлений о демократии и о необходимости окончательного освобождения «народа». Тем не менее вряд ли наше современное понятие о «публике» – и, следовательно, о так называемых публичных дебатах – может совпадать с преобладающими в ту эпоху представлениями о «народе», его жизни и его культурном уровне. Как это ни парадоксально, само понятие «общество» оставалось еще тесно связанным с теми строгими иерархиями, которые так сильно критиковались образованной частью населения, считавшей себя «обществом». Кажется, что определенный уровень образования был непременным условием, позволявшим принимать участие в «общественных» дискуссиях. Поэтому противоположность официального и приватного регистров вряд ли была самым важным различием в связи с развитием и проведением подобных дебатов. Важнее был доступ к определенному уровню образования, даже по мнению тех, кто видел в «простом народе» основу желаемого преобразования политического и социального порядка.
С этих позиций можно рассмотреть различные формы деятельности второй половины XIX века в области образования, инициированные как государством, так и обществом. В этой области не существовало государственной монополии. При этом, хотя инициаторы негосударственных проектов воспитания «народа» часто видели свои действия как противоположные правительственной политике, их содержанием была скорее общая забота о росте образованности «народа» и о необходимости преодоления ощущаемой отсталости российского населения в сравнении с европейскими странами. Оппозиция тому, что ассоциировалось с официальным миром, не обязательно значила явное и систематическое отвержение официального регистра. Данный регистр был языковым орудием не только для тех, кто принадлежал к официальному миру, но и для тех, кто имел более или менее близкие отношения с этим миром – по профессии или образованию, по желанию или необходимости добиться чего-либо от него или сопротивляться ему тем или иным образом.
Здесь мы предлагаем обратить особое внимание на один существенный компонент официального регистра, а именно на то, что можно назвать юридическим, или правовым, языком. Безусловно, в российской истории XIX век имеет большое значение для анализа того, как юридический язык и юридические подходы к управлению все больше и больше включались в официальную практику [Wortman 1976; Уортман 2004]. Однако язык права развивался и как совокупность средств для альтернативных политических и социальных дискурсов, что ярко проявилось во время революции 1905 года и позже, в 1917 году [Figes, Kolonitskii 1999; Steinberg 2001; Tissier 2007; Борисова 2011]. Кроме того, юридический язык мог бы быть орудием не только для освобождения российского общества в целом, но и для каждого человека в его личной жизни, в отношениях с властями и с другими людьми. Принимая во внимание это разностороннее использование правового языка в российском обществе на рубеже XIX и XX веков, можно ли сказать, что он каким-то образом был в состоянии стать эффективным компонентом публичного языка?
Исходный пункт дальнейшего анализа – вопрос о роли юридического языка в развитии официального регистра в Российской империи и вместе с тем о его – потенциально публичной – роли как ресурса для преобразования политического и социального порядка того времени через преодоление неравного доступа к праву и, в частности, к правовому языку. Основная часть статьи будет посвящена анализу предпринятых некоторыми авторами усилий по популяризации права, прежде всего на первых порах их развития, до революции 1905 года.
Неравный доступ к правовому языку: трактовка вопроса в связи с понятием о «правосознании народа»Доступ к юридическим средствам и ресурсам был неравно распределенным среди населения из-за преобладающих социальных различий, в том числе (хотя не только из-за этого) в рамках сословного строя российского общества того времени. Это положение осознавалось разными наблюдателями, которые стали видеть в нем проблему для дальнейшего развития страны, особенно после отмены крепостной зависимости в 1861 году и после так называемых Великих реформ 1860-х годов. Следует отметить, что в пореформенной судебной системе в большинстве случаев «народ» – то есть, по мнению современников, крестьяне – зависел от отдельного правосудия волостных судов [Земцов 2007]. Эти волостные суды находились под постоянным надзором государственного управления для сохранения «общественного» порядка. В 1870–1880-х годах наблюдатели – представители правительства, правоведы, публицисты – тоже обращали специальное внимание на конкретное функционирование этого сословного правосудия и подвергали критике многочисленные замеченные ими недостатки.
Основная цель наблюдателей состояла в попытке определить отношение «народа» к праву и оценить результаты реформ юридической системы 1860-х годов. Многие наблюдатели того времени критиковали расхождение между общим правосудием и правосудием крестьян и хотели установить единое правосудие для всех во имя принципа гражданского равенства перед законом, смотря на него как на единственный способ развить уважение к праву среди крестьян. Тем не менее некоторые правоведы и публицисты защищали волостные суды. Они полагали, что крестьянские судьи – разумные и сознающие важность своей должности, а недостатки, шокирующие русскую общественность, просто объясняются особенностями крестьянских бытовых условий. Третьи даже представляли волостные суды как образец для общего правосудия. По их мнению, свойственное русскому народу чувство справедливости стоит выше норм письменного права и выражается в обычаях [Frierson 1986; 1993: 64–69].
Все эти наблюдатели использовали представление о «правосознании», чтобы определить отношение «народа» к праву, хотя сложно найти в литературе того времени точное определение данного понятия.
Можно лишь выделить две главные характеристики употребления понятия правосознания в это время[64]. Во-первых, правосознание мыслилось как понятие коллективное, социальное. Знание и уважение права зависят от принадлежности к определенному классу. Во-вторых, правосознание есть понятие относительное. Оно может быть более или менее развитым внутри различных классов, и следовательно, можно сравнить уровень правосознания разных социальных групп. Многие наблюдатели – правда, не все[65] – соглашались в том, что «правосознание» народа было развито слабо (хотя они и не сходились в оценке причин этого положения и, следовательно, в оценке необходимых перемен в юридической системе).
С этой точки зрения неудивительно, что идея о необходимости развивать «правосознание народа» стала интегральной частью всеобщего проекта просвещения и воспитания крестьянства. Уже в 1880-х годах некоторые авторы и издатели, в основном в Петербурге и Москве, специализировались на литературе, посвященной популяризации права[66]. В ту эпоху народное образование находилось в центре внимания общества [Brooks 1978; 1985]: «народ» был избранной категорией читателей, к которой обращалась эта литература. Разные общественные деятели с интересом следили за развитием этой литературы. Тем не менее в начале ХХ века некоторые юристы и публицисты – в частности, среди общественных деятелей так называемого либерального толка – смотрели скептически на результаты попыток объяснить право народу. Правда, до революции 1905 года их критика в основном не касалась публики, которой предназначалась эта литература. Она прежде всего касалась самого понятия права, представленного якобы «народным» читателям различными авторами [Тисье 2005; Tissier 2007]. Это значит, что идея о необходимости юридического просвещения народа была достаточно распространена, но наиболее бурные споры касались самого содержания этого просвещения, в частности – политического вопроса об уважении к действующему праву Российской империи.
Вместе с тем нельзя не отметить, что существовал еще один спорный вопрос, который можно считать не менее интересным с точки зрения возможного влияния этой литературы на население. Вопрос этот касается формы литературы правовой популяризации, точнее языка, использованного в работах с целью популяризации правовых понятий. Важность этого языкового вопроса, конечно, связана с многочисленными спорами того времени о социальной и культурной дистанции между образованными классами и «народом» и о специфической роли «интеллигенции» в деле сокращения этой дистанции.
Какой язык лучше для популяризации правовых понятий: авторы и их воображаемые читателиНиколай Петрович Дружинин был, несомненно, самым активным и плодовитым из тех авторов, которые специализировались на популяризации права в последнее десятилетие XIX века. Дружинин стал известным в основном благодаря своим многочисленным произведениям, специально написанным как бы «для народа» (см., например: [Дружинин 1898b; 1900]). В этом он следовал примеру других писателей, таких как Николай Блинов [Блинов 1881; 1882] или С. М. Архангельский [Архангельский 1895]. Среди прочего Дружинин принимал участие в издании пособий, составленных для Харьковской частной женской воскресной школы под руководством Христины Даниловны Алчевской. Он опубликовал книжку «Азбука законоведения» в серии под названием «Книга взрослых» [Дружинин 1902], а также писал рецензии в третьем выпуске рекомендательного сборника «Что читать народу? Критический указатель книг для народного и детского чтения» [Что читать 1906: 435–470][67]. Можно сказать, что на рубеже XIX и ХХ веков Дружинин соперничал за первенство на рынке правовой популяризации с Виктором Александровичем Гольцевым, правоведом по образованию, выдающимся общественным деятелем, видным членом редакции московского журнала «Русская мысль»[68]. Книга Гольцева о податях была опубликована «для народа» впервые анонимно в 1887 году издательством «Русская мысль» и имела большой успех[69]. Она была перепечатана несколько раз, в конце концов с указанием фамилии автора [Гольцев 1903а; 1903b].
