Денис, к счастью, оказался на месте. Он не удивился ни этому внезапному позднему звонку (а чему, собственно, тут удивляться?), не отказался (а с чего бы это ему отказываться?) подъехать вместе с ним к старику, и пока Константин Дмитриевич разговаривал с омичами, он уже добрался до ворот прокуратуры — чего там идти-то, от Неглинки до Дмитровки — каких-то пять минут.
Был самый пик движения, и пока они продирались через центр, водитель не выдержал, спросил у начальства:
— Может, сирену врубим, Константин Дмитриевич?
— Ну, сирена — это, пожалуй, чересчур. Да и не помню я что-то: мы с тобой имеем на нее право? А вот «маячок», пожалуй, можешь включить.
Но и с «маячком» ушло на дорогу минут сорок, так что когда они добрались наконец до Трифоновской, до старого сталинского дома, в котором жил Краснов, Денис знал уже в общих чертах все, о чем старый коллекционер поведал Меркулову.
Антон Григорьевич открыл им сам — пришлось ждать чуть ли не целую вечность. Первое, что испытал Меркулов, было изумление от того, как изменился некогда бравый человек за те годы, что они не виделись. Антон Григорьевич словно усох, стал меньше; признаки старения угадывались и в его пергаментной коже, и в редких волосах, и в словно подернутых мутью глазах, и, конечно же, в немощи, которую не могло скрыть ничто. Он поздоровался с гостями радушно, радостно, но сразу же, прямо на пороге начал показывать вмятины на филенке двери и косяке, демонстрировать замок — как он плохо работает, и это тоже было как-то по-стариковски суетливо, бестолково… как-то неправильно… Впрочем, Константин Дмитриевич и не думал ни сопротивляться этому, ни выказывать свое неудовольствие или удивление — ну что ж делать, значит, состарился человек, и надо воспринимать его таким, каков он есть. Денис же, словно не замечая ничего этого, внимательно рассматривал дверь и оставленные на ней следы — даже немного задержался у входа в квартиру, попросив хозяина подождать запираться.
— Я сам, с вашего позволения, закрою, хорошо?
Хозяин кивнул в ответ головой и усмехнулся.
— Какой обстоятельный молодой человек, — одобрительно сказал он, ведя Меркулова к вешалке.
— Вы что, приболели, Антон Григорьевич? — осторожно спросил Меркулов, раздеваясь и вдыхая атмосферу чужого жилья, в которой самыми сильными были специфические запахи лекарств. — У вас что-то серьезное?
— А! — отмахнулся хозяин. — Ревматизм, Костик. Замучил, проклятый. Но, кажется, уже выкарабкиваюсь. Вот все говорят, дрянь, мол, наша медицина, а я не жалуюсь. Ко мне, знаешь, из нашей районной поликлиники сестрица одна ходит, укольчики делает… Думаю, скоро совсем поправлюсь… Ну, пойдем, пойдем в комнату. Что это я тебя тут держу… Молодой человек, вы скоро? Может, не откажетесь чайку выпить?
— Сейчас кончаю, — весело откликнулся Денис. — А за чай спасибо.
— Спасибо — «да» или спасибо — «нет»? — спросил старик, стоя на пороге.
— Спасибо, нет, — сказал Денис, снова и снова пробуя, как замок закрывается.
Меркулов от чая тоже отказался; поддерживая хозяина под локоть, ждал Дениса на пороге комнаты. Да, надо было раньше вспомнить про старика, подумал он. А цепкий его глаз, словно сам по себе, продолжал подмечать какие-то мелочи вокруг, работал. Например, он заметил, что в квартире чисто, прибрано, все вещи прочно занимают свои места — словом, нет и в помине традиционного холостяцкого беспорядка.
— Неужели сами убираетесь, дядя Антон? — продолжал он называть старика так, как звал его в детстве. — А у вас тут уютненько! И, между прочим, так уютненько, словно хозяйка в доме имеется! Есть такой грех, сознайтесь?
— Ой, да ну тебя, Костик! — отмахнулся тот. — С тех пор, как померла моя Ирина Анатольевна… Это у молодых одно на уме… А у нас, у стариков… как вовремя себе пару не нашел — так потом она вроде бы и не нужна… И у дам, заметь, точно так же! Зачем, мол, еще какая-то лишняя обуза! Хотя, вообще-то, профессиональное чутье тебя не обмануло: убирается у меня тут одна женщина, соседка. Она и за продуктами ходит, и вообще… Но только не то, что ты думаешь…
— Простите, Антон Григорьевич, перебью. — Меркулов обернулся в коридор, позвал: — Денис, иди-ка сюда, это уже тебя касается… Антон Григорьевич, вы познакомьтесь как следует с этим вот рыжим хлопчиком собственно, скорее всего, именно он будет расследовать ваше дело. Зовут его Денис Грязнов. Так что насчет соседки — это ему надо слышать. Обязательно.
— Да нет, Костик, ты не думай, соседка тут ни при чем!
— Все равно, порядок такой… Давай-ка, Денис, запиши себе или пометь, не знаю, как ты там обычно это делаешь… Значит, соседка… как ее?
— Зовут ее Мария Олеговна Никонова, знаю я ее сто лет, подозревать ее ни в чем не могу, и не надо, братцы, подталкивать меня это делать. — С этими словами хозяин решительно распахнул дверь в комнату. — Ты ведь прежде у меня никогда не бывал, Костя, — бросил он через плечо, наслаждаясь воцарившейся сзади изумленной тишиной.
Константин Дмитриевич просто замер на пороге, а Денис стоял и думал, что подобное чувство он испытал лишь однажды в жизни, когда только приехал из Барнаула, — впервые попав на станцию метро «Площадь Революции», где огромные бронзовые фигуры никак не хотят вписываться в тесные для них своды подземного зала. Огромная, занимающая полкомнаты кровать под балдахином, огромная батальная картина за ней… Впрочем, он тут же забыл об этих огромных нелепых вещах, попавших сюда из более просторного и богатого жилища, едва его взгляд, пройдясь по стене, упал на небольшую картинку, писанную гуашью на картоне — одну из двух или трех десятков других таких же — вроде бы непритязательных, развешанных по свободной от мебели стене без всяких рамок или паспарту. На этой картинке с бесподобной точностью и поэтичностью была изображена прекрасная голубая ночь на берегу какого-то зелено-голубого озера, разделенного сияющей лунной дорожкой на две части, словно теряющиеся в оглушающе безмолвных тенях вековых елей… Боже мой…
— Да это же Сомов! — вырвалось у него.
— Да, это Сомов, — гордо подтвердил старик. — А вы, молодой человек, я смотрю, кое-что понимаете, в отличие от многих из нас, судейских крыс… Я вам скажу: я эту науку постигал всю жизнь. Может, потому и собирателем в конце концов стал… Это Сомов. А вон там, чуть подальше — видите картон? Серов. Этюдик к «Выезду на охоту». Кто-то гордится, имея большое полотно, а мне иногда эта картонка кажется дороже всего, что есть на Крымском валу. Вы знаете, вот на это чудо, на то, как Серов схватил первый снег на стоящей еще, еще вовсю зеленой траве, я могу смотреть каждый день и каждый день изумляться. И что самое удивительное — не надоедает! Смотрел бы и смотрел бы… Ты понимаешь, Костик — обратился он к Меркулову. — Ничего, что я так к тебе обращаюсь? — вдруг спохватился он. — Ведь ты теперь в таком высоком звании…
— Да ну, как вам не стыдно, дядя Антон! — укоризненно остановил его Меркулов. — Я для вас всегда буду Костиком, как вы для меня дядей Антоном… Даже если стану Генеральным или самим президентом… Хотя если честно, то теперь ни тем, ни тем более другим мне уже не стать.
— Это ты про сегодняшнюю отставку Бирюкова? — усмехнулся старик. — Ты не думай, что я совсем уж мхом порос, я телевизор-то смотрю да и газеты почитываю… Вот тебе и еще причина, почему я попросил тебя приехать… Не доверяю я, знаешь ли, ни временам нынешним, ни людям, прости уж меня, дурака старого…
Он вдруг побагровел, начал хватать воздух ртом, и Константину Дмитриевичу пришлось при помощи Дениса силой уложить его в постель, подсунув под спину несколько подушек. Однако этот приступ словно вернул хозяина к тому, зачем он пригласил к себе Меркулова.
— Ты уж не обессудь, Костик, что морочу тебе голову, — сказал он, отдышавшись. — Нет-нет, не перебивай, пожалуйста. Я же все понимаю — и что чин у тебя, и что мог бы я, конечно, в милицию обратиться… Но я тебе скажу, Костик, не хотелось бы, чтобы моей коллекцией занимались чужие, равнодушные люди, ты меня понимаешь? Это ведь все, что у меня есть. В ней, в этой коллекции, — он повел вокруг слабой рукой, — вся моя жизнь. Я знаю, коллекция неправильная — тут тебе и книги, и картинки, а еще у меня и эмали есть… Никто таким образом не собирает, а я собирал! Ты сам знаешь, наша профессия — она сухая, и тоже… неправильная… Да-да, поверь ветерану, знаю, что говорю. Или не всегда правильная, скажем так. Мы ведь чаще думаем о том, что должны, обязаны делать, а не о том, как лучше… Вот ты можешь сказать: «Зачем ему, то есть мне, такая нелепая кровать?» Не ты, так твой молодой человек скажет. Верно? Ну а поймете вы, если скажу, что отдал за нее в блокадном Питере две буханки ситного? Думаешь — мародерство? Да ни хрена подобного! Я тогда был мальчишкой и брал ее на дрова. И еще буханку переплатил, между прочим. Но зато спас тогда этой буханкой жену свою будущую и ее мать от голодной смерти… Молодой был, глупый… Какой ценой ее оценивать, эту кровать? Это еще пристойная история, а есть и такие, что никому не расскажешь, да и самого нет-нет да и проймет таким стыдом, что хоть засунь голову под подушку и никогда ее оттуда не высовывай… Ну и что? Осудить меня проще всего… А я не хочу, чтоб судили, хочу, чтоб поняли… Впрочем, сейчас даже и этого не хочу… Сейчас меня больше всего, как это ни глупо, Дюрер волнует…
