Предприятие это — не бей лежачего. Нас оставляют наедине с романистом, угрюмо размышляющим над неполнотой мира и представляющим его в невозможной перспективе, чтобы достичь эстетического совершенства, которого так не хватает реальности. В жизни все скука и горечь; в искусстве «чародея» неряшливые своенравные штучки, вроде девушек, редакторов издательств и романистов, страдающих болезнью печени, чудесным образом превращаются в сияющие прозрачные сущности.
Однако Набоков постоянно мошенничает. В его новом романе совсем не ощущается сопротивление жизни. В «Бледном огне» и «Лолите» нужно было сражаться с сырым материалом американской жизни. Набоков утверждал, что, когда он писал «Лолиту», он ездил на автобусах по Бостону и собирал молодежный жаргон. Его питала вульгарность американской жизни, он усердно наблюдал обстановку мотелей, пригородов, шоссе, в которой развивается действие романа. Как бы там ни было, «Лолита» радостно погружает нас в липкую текучую суть США пятидесятых годов, в ней чувствуется вонь дешевых закусочных, запах горячей искусственной кожи на сиденьях низкого, блестящего хромированными деталями бьюика. «Бледный огонь» также великолепно передает пристойную паранойю студенческого городка в Новой Англии. Придать этому материалу столь мучительно манящую элегантную форму было настоящим подвигом для чародея-романиста. Здесь же Набоков-волшебник бездействует: воду он превращает в вино только со скуки.
Теперь персонажи начинают его раздражать раньше, чем успевают появиться в книге. Они уже представляют собой всего лишь легкие каракули на бумаге, пешек в большой игре. Персон — меланхолическая тайнопись, Арманда вырезана с рекламы лыжного свитера в брошюре по зимним видам спорта. С R Набоков обходится несколько лучше, он рисует комичный автопортрет. Его романист говорит на сочном, идиоматичном языке иностранца, на котором каждое диалектное выражение получается чуть-чуть неправильно: «покороче говоря…». Делается, однако, все это расслабленно, будто художник черкает на бумаге во время телефонного разговора. Но стоит ему взяться за описание Швейцарии, как он грубо уменьшает масштаб пейзажа, сводя его к пигмейскому размеру своих персонажей. Реальный мир, в который нас приглашают «Просвечивающие предметы», похож на сувенирный пейзажик из цветной бумаги внутри стеклянного шара. Тряхните его, снег поднимается в воздух и медленно опускается хлопьями соды. Набоков сам раздраженно трясет свою скучную игрушку двадцать шесть раз.
Теперь Набоков, обуреваемый скукой, дерзко отбрасывает идеи, которые когда-то наполняли жизнью его произведения: «Люди научились жить с черной ношей, с огромным саднящим горбом: с догадкой, что „реальность“ только „сон“. Но насколько было бы еще ужаснее, если бы сознание того, что реальность может оказаться сновидением, само было сном, встроенной галлюцинацией! Надо, впрочем, помнить, что не бывает миража без точки, в которой он исчезает, точно так же как не бывает озера без замкнутого круга достоверной земли».
Сколько бы там ни расписывалась эта «тяжелая ноша» и прочие страсти, чувствуется, что Набоков зевает от этих мыслей, возможно, ему удалось перевести себя в иной мир полного знания, откуда все человеческое выглядит мелким, глупым и ужасно неэстетичным. Во всяком случае, «Просвечивающие предметы» показывают нам автора романа, который устал от собственного ума и даже злится на него. Такая попытка изобразить одинокое знание не вышибет у меня слезу. Несмотря на рассудочную браваду, фатальное погружение Набокова в глубоко личные оккультные занятия выдают недостаток ума и чувства.
Jonatan Raban. Transparent Likeness // Encounter. 1973. September. P. 74–76
(перевод А. Патрикеева).
ТВЕРДЫЕ СУЖДЕНИЯ
STRONG OPINIONS
N.Y.: McGraw-Hill, 1973
Сборник нехудожественной прозы В. Набокова, вобравший в себя интервью, рецензии, письма редакторам различных газет и журналов, благодарственные отзывы авторам юбилейного сборника (Triquarterly. № 17. 1970) и энтомологические статьи, своим появлением был обязан договору, заключенному в декабре 1967 г. между писателем и «Макгроу-Хилл»: за пять лет Набоков обязался предоставить в распоряжение издательства 11 книг. К 1973 г. писатель выдал четыре книги: «Аду», английские переводы «Короля, дамы, валета» (1968) и «Машеньки» (1970), «Просвечивающие предметы» и сборник «Стихи и задачи» (Poems and Problems. N.Y.: McGraw-Hill, 1971), помимо русских и английских стихотворений включавший шахматные задачи. Возникшую было паузу между «Просвечивающими предметами» и спешно готовящимся сборником рассказов[240] (над их переводом с русского на английский не покладая рук трудились отец и сын Набоковы) решено было заполнить изданием набоковских интервью и статей.
Едва ли Набоков рассчитывал, что книга станет бестселлером. Ей отводилась иная роль. Она должна была кристаллизовать «публичную персону» или «литературную личность» писателя: представить в наиболее законченном, очищенном виде тот идеально-обобщенный, эстетизированный и мифологизированный образ эстетствующего сноба, игрока в бисер и добропорядочного американского патриота, который Набоков целенаправленно навязывал читателям (а где-то и самому себе!) начиная с конца пятидесятых годов в послесловии к американскому изданию «Лолиты», предисловиях к переводам русских романов и в многочисленных интервью, тщательно срежиссированных и отредактированных им самим интервью, когда ответы на заранее присланные вопросы давались только в письменном виде.
Из более чем сорока интервью, данных различным американским и европейским журналам и газетам, Набоков отобрал лишь двадцать два (и то, по крайней мере, одно из них — упомянутое выше псевдоинтервью 1972 г. — было целиком сочинено самим Набоковым). Добавив к ним наиболее важные для себя «письма в редакции» и критические статьи (среди них — разгромная рецензия на американское издание сартровской «Тошноты» и саркастический отзыв о набоковедческой монографии Уильяма Роу), Набоков еще раз тщательно отредактировал их. Придав собранию разношерстного материала логическую завершенность и смысловое единство, писатель, как никогда полно и обстоятельно, изложил здесь свое эстетическое кредо и предложил публике сочиненную им самим идеальную версию собственного «я» — оскар-уайльдовской закваски эстета, чурающегося политики, «литературы Больших идей» и прочей, как выразился бы один из набоковских персонажей, «мерзкой гражданской суеты», — озабоченного лишь «сочинением загадок с изящными решениями» и представляющего свою читательскую аудиторию в виде толпы людей с набоковскими личинами вместо лиц. Лейтмотивом через всю книгу проходили наипатриотичнейшие заявления о том, что он гордится своим американским гражданством — «я действительно чувствую теплую и беззаботную гордость, когда показываю свой зеленый американский паспорт на европейских границах», — что его оскорбляет и огорчает «грубая критика американской политики» (имелась в виду война во Вьетнаме), о том, что «перечислять на одном дыхании Освенцим, Хиросиму и Вьетнам — возмутительная пошлость», что он при первой же возможности (которая так и не представилась) покинет Швейцарию и вернется в Америку, «к ее библиотечным полкам и горным тропинкам», что он, аполитичный Набоков, сожалеет «о позиции глупых и нечестных людей, которые смехотворным образом приравнивают Сталина к Маккарти, Аушвиц к атомной бомбе, а бессовестный империализм СССР к честной и бескорыстной помощи, которую США предоставляет попавшим в беду народам».
Если добавить к этому грубые выпады против собратьев по перу (не только современников, вроде «банального баловня буржуазии» Сартра и «современного заместителя Майн Рида» Хемингуэя, но и классиков: Сервантеса, Достоевского, Гоголя и др.), то можно легко понять, почему на тех немногих рецензентов, кто откликнулся на выход книги, «твердые суждения» Набокова произвели гнетущее впечатление.
Экстравагантные политические заявления Набокова вызвали у Джина Белла <см.> сравнение с Барри Голдуотером и Ждановым, натолкнув при этом на грустную мысль, что автор книги, «стоит ему только покинуть два поля своей деятельности — писательство и ловлю бабочек, — страдает недостатком интеллекта».
Назойливые выпады против фрейдизма вызвали у другого рецензента, Ричарда П. Брикнера, раздраженное замечание: в книге Набокова господствует «язык невежественного реакционера, старающегося науськивать филистеров» на те явления, суть которых ему непонятна. «А то, как Набоков по-никсоновски бессодержательно употребляет слово „прогрессивный“, издает точно такое же дешевое бряцание» (Brickner P.R. // NYTBR. 1973. November 11. P. 36).
Некоторые рецензенты были особенно шокированы даже не запальчивым и непререкаемым тоном, с каким Набоков излагал свои «твердые суждения», а «полным отсутствием каких-либо конкретных объяснений или примеров, их подтверждающих», благодаря чему, указывала Диана Джонсон, скандальные набоковские заявления «становятся похожими на глубоководных рыб, которые лопаются, когда их подымают на поверхность. <…> Набоков, по простоте сердечной, рассылает другим великим приглашения на казнь, не открывая, в чем же состоит их преступление» (Johnson D. // Christian Science Monitor. 1974. February 6. P. F5).
