Однако недовольство политикой Тильзита объяснялось не только экономическими причинами. Сказывались также российский дворянский консерватизм, устарелые представления минувшей эпохи, традиционно недоброжелательное отношение к политическому режиму наполеоновской Франции, который не искушенные в тонкостях политики русские дамы типа Анны Павловны Шерер из романа «Война и мир» продолжали отождествлять с революцией или же считать ее детищем. Нельзя также упускать из виду прочность проавстрийских и в особенности пропрусских симпатий. Династия Романовых со времен ангальтцербстской принцессы Софьи-Фредерики, вступившей на русский престол под именем Екатерины II, стала немецкой семьей, была тысячами нитей связана с Пруссией Гогенцоллернов, с герцогом Ольденбургским, со множеством дворов германских курфюрстов. Политика Романовых была традиционно ориентирована на Вену Габсбургов и Берлин Гогенцоллернов. Еще свежи были в памяти идеологические концепции первой и второй, третьей и четвертой антифранцузских коалиций. Подавляющее число царских сановников, генералов, среднего офицерского состава и вообще служилых людей были воспитаны на протяжении двадцати с лишним лет в духе дружбы и легитимистской солидарности с монархией Габсбургов и Прусской монархией и вражды к Франции[925].
Роль французских эмигрантов в России, которую некоторые авторы склонны оценивать как весьма значительную, на деле не была таковой. За двадцать с лишним лет пребывания на чужбине французские эмигранты достаточно показали свои непривлекательные стороны, и в начале XIX века к их голосу прислушивались менее внимательно, чем в век Екатерины. Все же какую-то роль некоторые из них продолжали играть. Достаточно вспомнить Жозефа де Местра или Поццо ди Борго, озлобленных врагов новой Франции, не жалевших усилий, чтобы влить свою долю яда в общественное сознание, определявшее политику по отношению к Франции[926].
Наконец, следует принять во внимание еще одно обстоятельство. Эпоха Тильзита, как ее называли, была в то же время эпохой Сперанского. Союз и дружба с наполеоновской Францией, с буржуазной монархией — а Франция оставалась буржуазной монархией даже при всем личном деспотизме Наполеона — заставляли Александра вновь задумываться над проблемами модернизации русского государственного строя. Вряд ли случайно расцвет влияния Сперанского совпал с годами дружбы с наполеоновской Францией.
Проекты Сперанского не были ни революционными, ни даже радикальными. Все же это были планы каких-то реформ, которые должны были придать русскому государственному строю более современный вид, модернизировать его. Эти реформы вызвали недовольство старого, крепостнического дворянства. Недовольство реформами Сперанского, опасения дальнейших преобразований связывались с непривычным внешнеполитическим курсом. Тильзит, Эрфурт, Сперанский в представлении «екатерининских вельмож», дворянской оппозиции справа — все это были звенья одной цепи: к добру они не приведут[927].
Совокупность этих причин и объясняет, почему и Савари и Коленкур были так холодно встречены в Петербурге. Несмотря на подчеркнутую любезность царя, посланцы Наполеона очень медленно отвоевывали дом за домом в петербургском высшем свете.
Но союз двух держав — России и Франции — мог бы стать стабильным, прочным лишь в том случае, если бы он служил целям укрепления мира хотя бы на основе сложившегося в 1807 году статус-кво или был преградой против агрессивных поползновений третьей стороны. Действительность была иной. Союз был заключен между державами, по самому своему социальному строю стремившимися к тому, чтобы использовать достигнутое соглашение прежде всего для территориальных приращений, захватов, расширения сферы экспансии. Несмотря на то что между наполеоновской Францией и Россией Александра I были известные различия — первая представляла собой буржуазную монархию, вторая — феодально-абсолютистскую, обе они сходились как военные державы в стремлении расширить свои владения в Европе, а может быть, и за ее пределами.
В 1807 году, непосредственно после Тильзита, был недолгий период иллюзий. Александр, несмотря на встретившиеся препятствия, сопротивление, вражду, оппозицию, даже опасность, был крайне увлечен открывшимися новыми перспективами. Чтобы правильно понять его настроение этого времени, должно быть принято также во внимание его крайнее раздражение против своих союзников, и в особенности против Англии. Александр I весной 1807 года оказался почти в таком же положении, как Павел в конце 1799 года. Он был обманут союзниками. Англия не только не оказала обещанную военную помощь, она и денег не хотела давать, а в Средиземноморье и на Ближнем Востоке строила козни и противодействовала России. От Пруссии, Австрии тоже не было никакой помощи. Так ради чего русские солдаты проливали кровь в Восточной Пруссии? Ради кого?
Александр психологически испытывал облегчение, освободившись от тяготивших его и ненужных по существу, чуждых интересам России обязательств по отношению к Англии и Пруссии.
Более того, союз с Наполеоном открывал заманчивую будущность. Александр готовился к поездке в Париж; предполагалось, что поездка состоится весной 1808 года. Оба императорских двора обменивались дружескими письмами, взаимными любезностями. Александр послал Наполеону две великолепные меховые шубы стоимостью 80 тыс. рублей каждая. Наполеон в ответ прислал изумительный севрский сервиз; с обеих сторон тщательно выбирались и направлялись друг другу иные подарки.
Во Франции Тильзит был встречен тоже восторженно. Эти радостные чувства были порождены тем, что Тильзит рассматривался как гарантия против новых войн. Обещанию, данному Наполеоном в 1807 году солдатам, — «то была последняя война» — тогда еще верили. Но Наполеон стал на путь новых завоеваний. К Франции были присоединены Тоскана, Римская область, позже, в 1810 году, — Голландия, ганзейские города. В 1808 году была начата война против Португалии, затем в Испании, принявшая вскоре непредвиденно грозный и опасный характер.
Россия в эти же годы вела войну со Швецией, в результате которой была присоединена Финляндия, и с Турцией. Александр мечтал о Константинополе, и идея раздела Турецкой империи была одной из наиболее острых и соблазнительных тем в переговорах двух стран. Но решение медленно подвигалось вперед потому, что Наполеон сам имел тайные виды на Константинополь и не спешил отдать его своему союзнику.
Так на почве завоевательной политики обеих стран между ними стали возникать разногласия. Они преодолевались, но не устранялись. Стали накапливаться взаимные претензии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
