Батырбек обнял их обоих и повел к столу, где уже рассаживались гости.
Общий семейный стол был не в обычае веселореченцев. Но Талиб давно уже настоял на том, чтобы вся семья каждый день по русскому обычаю садилась за стол. Этот порядок вошел в жизнь и очень сейчас пригодился при приеме русских гостей, которые свободно, каждый рядом со своей женой, разместились за длинным столом на галерее. Дети сели возле матерей, каждая стала кормить своего. За долгий путь дети проголодались, да и взрослых особенно потчевать не приходилось, не то что чинных и в еде медлительных и церемонных горских гостей! На стол было поставлено домашнее пенное пиво, холодное, хлебное и хмельное. Гости пили и похваливали: «Ах, какое пиво!» Тамаду не выбирали, сам Шехим сидел во главе стола и поднял первый тост — не за Науруза, как все ожидали, а «за добрых людей, за славных дорогих гостей, за тех, кто спас нам нашего славного джигита».
Все дружно и от души выпили за здоровье гостей, а Науруз, сидевший рядом со стариком по правую руку, вдруг поднялся и сказал:
— Филипп — мой кунак, а Родион — его брат. За жизнь мою, знаю, они бы кровь врагов моих пролили и жизнь свою отдали. Это верно, по не стыжусь я сказать, что спасла меня сегодня женщина, и должен я, как ею спасенный, все равно что снова рожденный, выпить раньше всего за здоровье ее.
И хотя Христя вспыхнула вся так, что даже ее открытая шея покраснела, и стала отмахиваться от Науруза обеими руками, он рассказал, что именно она придумала завернуть его в войлок, положить в повозку, сесть, нарядно одевшись, в эту же повозку всей семьей и вывезти Науруза в Верхний аул, к Керкетовым. Шехим встал, низко поклонился Христине и велел старшему внуку своему, шестнадцатилетнему Тазрету, прислуживающему за столом, поднести Христине большой рог с пивом. Христина не то хотела возразить, не то что-то объяснить, но вдруг свела свои темные брови, взглянула в лицо Наурузу, сказала ему:
— Будь здоров, сынок! — и, приложив рог к губам, пила, пила, пила, и рог уже запрокидывался.
Женщины, глядя на нее, уже стали ахать. Родион несколько раз просил ее передать ему рог, но она показывала рукой, что все допьет до дна. Белая сильная шея напрягалась, и видно стало, как содрогается горло, когда она глотает. Она допила и вытерла платочком румяный рот, а затем и ясный, покрывшийся мелким потом лоб. Глаза ее сверкали озорством и весельем. Опрокинув рог, с низким поклоном она наконец вернула его хозяину.
— Ай, Шатанэй! — сказал старик, назвав ее именем нартской хозяйки, чтимой всеми горскими народами, богатырши, красавицы и советчицы мужа, иногда превосходившей его умом и силой.
Совсем весело стало за столом, много было съедено и выпито. Но Филипп среди общего веселья был тих и точно озабочен. Улучив момент, когда Родион вышел из-за стола и, низко кланяясь зардевшейся снохе Шехима, стал быстро и дробно отплясывать приглашение к танцу, Филипп осторожно дернул за рукав Науруза.
— Скажи, кто будет этот человек? — тихо спросил он, кивком показывая на Джафара, который стоял спиной к ним и вместе со всеми хлопал в ладоши.
— Наш один человек, свой человек, — ответил Науруз. — А что?
Филипп промолчал.
— Когда тебя в лесу ловили, помнишь?
— Как забыть! — живо ответил Науруз.
— Он тебя тоже ловил. Он был вместе с Темирканом и приставом. И твою когда поймали, он тоже не по добру с ней говорил. Или она тебе не сказала?
— Сказала, он сватался к ней.
— Разве это сватовство? — Филипп махнул рукой. — Подлый это человек, он и с вами и с князьями, скользкий гад! Уходи отсюда, самое время, солнышко село.
Солнце, правда, уже село, но этого никто не замечал, на небе вдруг обозначилась луна, и ее тихий свет смешался со спелыми красками заката, только цветы стали казаться белее… Да, было самое время уйти.
— Прощай, кунак, спасибо тебе и всем вашим.
— Если что — всегда поможем…
— Делом отблагодарю тебя. Прощай.
Сошлись крепко руки, встретились глаза — на дружбу, на верность.
— Позови Батырбека, — попросил Науруз.
Батырбек вышел. Науруз его ждал за деревьями.
— Я по тому берегу пойду, — сказал Науруз. — Проводи до брода.
— Ты уходишь уже? Э-э-э, какой!
От Батырбека исходило хмельное веселье, возбуждение.
— Ну и жены у русских, а?
— Вроде твоей Балажан, — ответил Науруз.
Они шли к реке.
— Ну, моя Балажан не такая, — понизив голос, сказал Батырбек. — Она и в девушках была — никогда не плясала. А сейчас, как в город переехала, она у нас в доме русский порядок завела. Да и что говорить, русской грамоте выучилась.
Они шли некоторое время молча.
— Умная, — сказал Науруз.
— Да, умна, — как-то неохотно согласился Батырбек. — Шаг у нее крепкий, мужской и повадка вся такая. Ехали мы с ней раз в Арабынь, напали на нас человек пять. У меня кинжал был, я первого сразу срезал, а она другого кулаком по голове ударила, и он сразу под колеса… третьего убили. Если бы я один был, что и говорить, не отбился бы.
Они подошли к реке, играющей при лунном свете.
— Вот здесь, под водой, идет твердая галька почти что до того берега. Там самая сила течения. Но поперек упало дерево, ты по нему перейдешь.
— Ну, прощай, Батырбек, спасибо.
— Обожди! Уходишь, значит? Все по этим не своим делам ходишь?
— Почему же не своим?
— Э-э-э, разве это свои? Свои — когда барыш получаешь. Понимаешь ты слово «барыш»?
— Мне это слово ни к чему.
— А может, пойдешь ко мне в пай, лошадей воровать?
— Ты меня на этом же месте звал на это дело. Или не помнишь?
— Ну, иди, иди… А в случае чего помни: мы тебя выручим.
— Спасибо.
Науруз ступил в воду. Она была ему чуть выше щиколотки и струилась с той стремительной быстротой, какой обладают только ящерицы, — похоже было, что тысячи этих скользких и холодных тварей бегут по его ногам. Он шел, ощупывая ногою дно, шел, глядя на темный, кажущийся, далеким, лесистый, крутой берег и старался не смотреть себе под ноги, чтобы не закружилась голова.
* * *
Снова Науруз на родных пастбищах. Быстро спускался он на одну из огромных ступеней этой мягкой и зеленой лестницы, как бы поднимающейся из долины к белым снеговикам, к ледникам, в это время года грязновато-синим. Вот обмазанный глиной кош Верхних Баташевых, кое-где глина отстала, и из-под нее видны крепкие и искусно сплетенные стены. Обильные ручьи звенят вокруг так же, как звенели в детстве, и девочка в красном платке снова стоит у входа в кош.
Но нет белого барашка на ее руках, черноглазая и носатая; с большим лбом, не похожа она на нежную Нафисат. Почему так жалостно и со страхом, чуть приоткрыв свой большой румяный рот, смотрит она на него?
Это Саньят, племянница Нафисат. Видимо признав Науруза, она кинулась ему навстречу, только ноги, худые, голые, сверкают.
Науруз остановился и быстро отошел за кустарник.
— Не ходи к нам, у нас стражники тебя ждут! — сказала Саньят, задыхаясь.
— А где Нафисат?
— Увели!
— Увели?!
Темная тень накрыла пастбища, синева неба замутилась, сникла трава, и смолкли ручьи. Со страхом и сочувствием смотрит в лицо его девочка — совсем не схожая с Нафисат и все же, кажется ему, чем-то похожая на нее.
— Ты ведь тоже из Баташевых? — спросил Науруз.
Девочка кивнула головой.
— Я дочка Али, — ответила она гордо.
— Постой… Касбот — твой брат? Найди мне его.
Девочка закрыла лицо загорелой рукой.
— Он в солдаты ушел.
Потом опустила руку и уставилась на Науруза своими блестящими, словно свежепромытыми глазами.
— Он сказал мне, где спрятано то, что ему Нафисат для тебя оставила. Идем.
Знакомые тропинки, знакомые кустарники. Овцы по-обычному блеют, и поют пастушеские дудочки. Но неведомо куда, в далекую Сибирь, угнали деда Магмота, и неведомо где сейчас Нафисат… Нет, Науруз найдет к ней дорогу, хотя бы ее похитил семиглавый змей, не только что арабынский, похожий на красную жабу, пристав.
— Зарублю, выпущу его гнилую, вонючую кровь! — бормочет Науруз и с привычной ловкостью следует за красным платком по отвесной тропинке, спускающейся в сырую пропасть.
Девочка порой оглядывается на него ободряющим взглядом, — нос большой, и брови шире, и рот больше, а все-таки похожа, ведь Нафисат ей теткой приходится. Вот они уже возле бурной воды, в полутьме и сырости текущего ручья. Саньят нагнулась, неожиданно сдвинула большой камень, покрытый зеленоватым мхом, запустила под камень свою тоненькую ручку и достала сверток в тряпице, вышитой красной нитью. Взволнованный, он с горем и нежностью развязывал узел, завязанный рукой Нафисат.
Здесь лежали связки денег — три… нет, четыре… Каждая пачка перехвачена тесемкой. Здесь есть и желтая, и синяя, и красная, и зеленая тесьма. По цвету тесьмы Науруз узнавал: от Селима, от Идриса, от Тембота, от Хусейна — надежные люди. По самым глухим аулам, по самым высоким пастбищам собирали эти деньги в помощь бастующим бакинским братьям. Но торопился Науруз в Баку, не успели они в прошлый раз принести эти деньги, и Нафисат сберегла их до возвращения Науруза. Пусть забастовка кончилась, а деньги бакинским товарищам пригодятся: борьба продолжается. А это что? Белая чистая бумажка, на ней — только две арабские буквы и поставлено три креста. Три креста — это значит: доставь скорее, два «б» означает «Баку». Это письмо из Владикавказа, принес его рыжий осетин, Дмитрий Джикаев, такой же посыльный партии, как Науруз.
