Владикавказ — это Сергей Киров. Ни разу не приходилось Наурузу видеть Кирова, но знает он, что Киров там, на северных склонах Кавказа, ведет за собой всех большевиков Северного Кавказа. «Бб», три креста — это значит: Науруз, скорее торопись в Баку, перейди снега, переплыви реки, змеей проползи, где можно ползти, волком пробейся, где нельзя ползти, но доставь в Баку эту белую бумажку, там знают, что с ней делать. Может быть, неровные края ее приставят к другому так же неровно оборванному обрывку бумаги, срастутся они воедино. А может быть, в Баку смажут чистую немую бумажку животворящей водой или подержат ее на огне — проступят на ней письмена, и заговорит бумага.
А как Нафисат? Так, значит, и останется она в холодных лапах кровавой жабы?
Да, останется до грозного дня, который близок!
* * *
Шел Науруз по заветной тропе, по которой его и Константина впервые провел Жамбот…, Расставила кровавая жаба тенета внизу, в солнечной Арабыни, и бьется в этих тенетах и жалобно стонет белая лань Нафисат.
Нет, кровавая жаба, пусть сердце Науруза пополам разорвется — не пойдет он в тенета. Через горы, по пышно-зеленой Грузии, по знойно-песчаному Азербайджану лежит путь Науруза, туда, где у синего Каспия завязан узел ветров, где неустанно бьет из земли черная нефть, мятежная кровь земли.
Глава вторая
1
Вася Загоскин вплоть до войны помогал матери, он часто приезжал в Арабынь и приободрял ее. От отца приходили письма: срок его ссылки подходил к концу. И снова возникли мечты о возвращении в Петербург, Но когда в четырнадцатом году Васю взяли в солдаты, Надежда Петровна поняла, что в Арабыни она застряла надолго. Потом пришло короткое и страшное письмо от товарищей из ссылки о том, что Роман Антипович на рыбной ловле поскользнулся у проруби и упал под лед. Муж утонул, от сына с фронта перестали приходить письма. Тут она почувствовала, что значит горе. Двое было мужчин в семье, и оба исчезли почти одновременно. Совсем не стало слышно смеха за столом у Загоскиных. Шли дни войны, и каждый день казался длиннее и томительнее предыдущего. И вот нежданно-негаданно сын вернулся. Хотел что-то сказать, закашлялся, кровью захаркал чистые половички на лестнице и, придя в себя, прохрипел, что приехал умирать, его освободили «вчистую», а это бывает только с живыми покойниками. Он, видно, долго думал, как объяснить свое возвращение, и решил сказать правду коротко, резко и сразу. Но эти жестокие слова не коснулись сердца матери. Ни на секунду не поверила она, что сын умрет, и, как ни страшны были его зеленовато-желтое лицо и окрашенные кровью губы, она, увидев его, обрадовалась. Он жив, он у нее в руках, здесь, в Арабыни. А раз здесь исцелилась дочь, поправится и сын. Любимым местом семьи была маленькая веранда, сбоку пристроенная к дому. Здесь лежала Наташа, когда приехала из Питера, здесь лег Вася — и должен был выздороветь, как выздоровела Наташа.
Он приехал в то переменчивое время года, которое на Северном Кавказе начинается с января — февраля и может затянуться до июня. Солнечная погода за один день несколько раз сменяется туманом и промозглой сыростью, на белый и розовый цвет яблонь, вишен, абрикосов, груш и слив может выпасть снег и тут же растаять. Надежда Петровна очень боялась этого времени, но все же, по опыту лечения Наташи, правильно рассудила, что лучшего лекарства, чем воздух, сыну и не нужно. Веранду очистили, разбитые стекла или склеили, или заменили промасленной бумагой и дверь теперь при ненастье стали наглухо закрывать. В темном же углу, куда выходил бок печки, где воздух был сухой и теплый, поставили кровать. Масло, сметану, яйца, мед на арабынском рынке еще можно было доставать, и все это доставлялось Василию. Надежда Петровна и ее две дочери перешли на лук и квас. Так Надежда Петровна начала выхаживать сына.
Весна, к счастью, наступила рано и выдалась на редкость кроткая, ласковая. Едва всходило солнце, дверь веранды открывали, и сразу же опахивало теплым, благоухающим воздухом, проникнутым запахом горного снега. Когда Надежда Петровна приходила утром с завтраком, сын уже лежал с открытыми глазами и встречал ее бодрым, приветливым взглядом. Постель, над которой возвышалась его голова, казалась плоской: он так исхудал, что тело его не обозначалось под одеялом, оно терялось в мягком тюфяке. Мать глядела только на его узенькое лицо с молодыми, отросшими усами и бачками и с радостью думала о том, какой у нее уже взрослый сын.
Бывали, конечно, и плохие дни. Васю лихорадило, он замолкал, губы чернели и складывались строго, нос вдруг точно вырастал и казался твердым, неживым. Тогда Надежда Петровна бежала к молодому военному врачу, который лечил, отказываясь от денег, — зато Надежда Петровна безвозмездно обшивала его семью.
Через три месяца Василий встал с постели. Сначала он бродил около дома, то и дело присаживаясь на лавочку, а потом, опираясь на трость, стал ходить уже и по городу. Тут впервые он написал о своем состоянии открыточку в Краснорецк, на квартиру господина Шехтера с просьбой «передать Броне». Прошло несколько дней, и Броня приехала. Это был долгий, счастливый день. О чем только не переговорили они за время медленных прогулок по пустым арабынским улицам! А вечером Василий проводил Броню к краснорецкому поезду.
К этому поезду спустя несколько недель проводил он и мать: Надежда Петровна нашила носовых платков, вышила несколько полотенец и поехала продавать их в Краснорецк, на базаре, чтобы купить сахару. В Краснорецке она заодно повидалась и с Броней. Тогда-то Василий, решив сделать матери приятное, и пришел на вокзал, чтобы встретить ее у поезда. Тут он и увидел, к своей радости, Асада.
С первой же встречи Надежда Петровна заметила, что этот подслеповатый юноша с двойными очками на носу, несколько мешковатый и застенчивый, чем-то под стать ее сыну. И теперь в дни, когда валил мокрый снег и город окутывался холодным туманом, она, чуть Васю начинало лихорадить, бежала не к врачу, а к Дудовым, так как видела, что Асад действует на Васю лучше любого лекарства.
Василий щадил мать и не рассказывал ей о том, что было пережито им на фронте. А как хотелось поговорить об этом! Траншейные сидения по пояс в воде по месяцу, по два и по три, размалывающая душу пытка многодневного артиллерийского обстрела и кровавое безумие рукопашного боя, во время которого Василий получил ранение в грудь тем плоским ножом мясника, что заменяет немцам штык, а затем, по возвращении в строй, отравление газами — словом, все то, о чем Асад слышал в вагоне от Комлева, Василий пережил за время войны. Тысячи людей, мужественных, здоровых, красивых, прошли перед его глазами. Умные, смелые, дерзкие, отчаянные речи погибших до сих пор точно носились в воздухе, и теперь не только Василий их помнил, но и Асаду они навсегда запали в сердце. Где же те, кто их произносил? Они сгнили в безвестных могилах, навеки покалеченные вернулись догнивать по домам. Были среди них и такие, что сошли с ума, и такие, что кинулись в грязный разврат, — водка и сифилис догладывали их. «За что? Во имя чего?» — так спрашивали миллионы людей, спрашивали с каждым часом войны все громче и громче.
Василию было легче, чем другим, потому что он знал, кому нужна война, кто извлекает из нее прибыли, каковы законы, вызвавшие войну. Василий знал этих преступников, и хотя слаб был голос его, но где бы он ни был — в окопах, или на госпитальной койке, или вот здесь теперь, у себя дома, — везде он говорил правду об этой страшной войне. Но порою, в ненастные дни, в дни телесных страданий, отвратительные воспоминания окутывали его душу. И как хорошо, что в такие минуты около него Асад, с которым можно, не сдерживаясь, не боясь, делить свой гнев, свою ненависть.
Василию еще продолжала угрожать чахотка. Асад только выкарабкался из темной ямы, куда его погрузила слепота. Но, найдя друг друга и взявшись за руки, они почувствовали себя сильнее не вдвое, а в десять, в двадцать раз. Нет молодости без дружбы! Признание за другом того, чего нет у тебя, готовность с ним поделиться тем, чего нет у него, не стыдясь принять помощь и с полуслова понять и кинуться на помощь — как это прекрасно! И, так же как цветы подсолнуха повернуты к солнцу, души согласно поворачиваются к одному великому и светлому. Глубоко в их души вошли понятия самой возвышенной дружбы, непобедимой дружбы единомышленников, крепче которой ничего нет на свете.
2
Снова перед Джафаром Касиевым тот самый дудовский тенистый садик, откуда его в теплый вечер мая тринадцатого года увел пристав и под арестом препроводил в краснорецкую тюрьму.
Всего лишь два года минуло с тех пор, а кажется, что прошла вечность, столько пережито за это время. А садик такой же, как был. И калитка по-прежнему болтается на одной верхней петле. Вечер знойный, и под раскидистой сиренью, под старой грушей стоит все тот же столик с самоваром и старый чудак Хусейн Дудов водит носом по газете. Но кто этот сутуловатый юноша со смуглым лицом, слегка опушенным темным пухом? Да ведь это же Асад! Как он вырос, повзрослел! И читать стал так же, как отец, склоняясь над самой книгой.
