– Великий человек сражен горестной вестью, – то и дело пояснял доктор с неизменным почтением. – Ужасно. Такое горе!
Так они добрались до стоящего наготове грузового лифта. Третий тут же нажал кнопку и отправил кабину в подвальное помещение. Двое других уложили Ляйфхельма на каталку, стоящую у задней стены лифта, и прикрыли простыней – полностью, с ног до головы.
– Сейчас наверху начнутся разговоры, – сказал первый. – Забегают его холуи, они у него всегда под рукой.
– Карета “Скорой помощи” уже у двери, – сказал человек в униформе. – А на аэродроме ждет самолет.
Прославленного некогда фельдмаршала третьего рейха тем временем вырвало под простыней.
Жак Луи Бертольдье вошел в квартирку на бульваре Монтень, снял шелковую куртку, бросил ее на спинку стула. Подойдя к зеркальному бару, он налил себе водки, опустил в бокал несколько кубиков льда из серебряной чаши и прошагал к элегантной, обитой кожей кушетке. Обсаженный деревьями бульвар Монтень в этот послеобеденный час имел мирный, можно сказать, пасторальный вид. Когда-то, подумал Бертольдье, этот бульвар представлял собой сердце Парижа, того Парижа, который он так любил. Тогда в этой части города селились в основном влиятельные и богатые, не изнуряющие себя повседневными трудами. Именно поэтому он и купил эту изысканную квартиру и поселил в ней самую экстравагантную и самую желанную из своих любовниц. Как же она нужна ему сейчас! Видит Бог, ему просто необходимо расслабиться!
Бывший легионер убит – пулевые ранения и проволочная петля на шее! Убит на автомобильной стоянке в собственном автомобиле в Булонском лесу! А Прюдомм, этот жалкий бюрократишка, как предполагают, находится в Кале! Никаких отпечатков пальцев! Ни-че-го! Нет, даже великим людям для восстановления духовного равновесия иногда необходима моральная и физическая разгрузка.
– Элиз! Где ты там? Иди ко мне, моя египтяночка! Надеюсь, ты не забыла моих указаний относительно одежды? Черный халатик, и ничего внизу! Абсолютно ничего. Помнишь?
– Конечно, мой генерал! – послышался испуганный голос из спальни.
Бертольдье самодовольно усмехнулся. Он по-прежнему остается мужчиной, с ним считаются невероятно сексуальные двадцатипятилетние женщины, которые любят деньги, шикарные машины, красивые картины, но не только это – им нравится, когда он входит в их тело. Ну а сейчас он слишком огорчен, чтобы раздеваться, его нервы не выдержат такой нагрузки. У него на уме другое – расслабиться без лишних усилий.
Звук открываемой двери прервал его мысли. Появилась жгучая брюнетка. Ее чуть удлиненное красивое лицо выражало нетерпение, огромные темные глаза были устремлены куда-то вдаль. Накурилась марихуаны, решил Бертольдье. На ней был коротенький халатик из черных кружев, сквозь который просвечивали округлые груди, бедра заманчиво подрагивали, когда она многообещающей походкой направилась к кушетке…
– Ты прекрасна, нильская шлюшка. Садись. День был ужасный, просто чудовищный, и он еще не кончился. Мой шофер вернется через два часа. За это время мне нужно отдохнуть и расслабиться. Помоги мне, египтяночка. – Бертольдье расстегнул “молнию” на брюках и потянулся к девушке. – Приласкай его, я тоже приласкаю тебя, а потом сделай то, что ты умеешь делать. – Генерал схватил ее за груди и с силой притянул к себе. – Давай же, давай. Сделай это!
Двое мужчин появились из спальни, и ослепительные вспышки блица заполнили комнату. Девушка вспрыгнула обратно на диван, а генерал растерянно уставился на вошедших. Один из них упрятывал в карман фотоаппарат, а второй – невысокий крепыш средних лет с пистолетом в руке – приближался к ходячей легенде Франции.
– Восхищен вашим вкусом, генерал, – проговорил он хриплым голосом. – Мне кажется, я всегда восхищался вами, даже тогда, когда не соглашался с вами. Вы меня не помните, но в Алжире вы подвели меня под трибунал и отправили на три года в тюрьму за то, что я ударил офицера. Я был тогда старшим сержантом, а он под любым предлогом подвергал моих людей тяжелейшим наказаниям. Три года в вонючих бараках за пощечину парижскому хлыщу. Три года за то, что я заботился о своих людях.
– Сержант Лефевр, – авторитетно сказал Бертольдье, невозмутимо подтягивая брюки и застегивая “молнию”. – Я никогда ничего не забываю. Вы нарушили устав – нанесли оскорбление действием офицеру. Вас следовало расстрелять.
– В течение этих трех лет бывали моменты, когда я жалел, что вы не сделали этого, мсье. Но здесь я не для того, чтобы обсуждать алжирские дела, – я и тогда уже знал, что вы все – сумасшедшие. Сейчас я уведу вас с собой, а через несколько дней верну в Париж целым и невредимым.
– Что за наглость! – выкрикнул генерал. – Вы думаете запугать меня своим пистолетом?
– Нет. Пистолет этот скорее для того, чтобы защититься от вас – вдруг храброму прославленному генералу взбредет на ум сделать какой-нибудь театральный жест. Я знаю, что физическая опасность или даже угроза смерти не способны воздействовать на вас. У меня есть иной аргумент, куда более убедительный.
Бывший сержант достал из кармана второй пистолет странной формы.
– Этот пистолет заряжен не пулями, а капсулами с химическим составом, который настолько ускоряет работу сердца, что оно в конце концов не выдерживает. Сделанные нами снимки сразу же после вашей смерти получат самое широкое распространение, и все увидят, что великий генерал пал бесчестной смертью на том поле боя, которое он любил более всего. Снимки эти сделаны в таком ракурсе, что достаточно небольшой ретуши – конечно, не меняя позы и вашего выражения лица, – и “она” превратится в “него”, и вашим партнером окажется не девушка, а мальчик. В свое время ходило немало слухов о ваших странных наклонностях и причинах вашего скоропалительного брака. Не этот ли секрет утаивал великий генерал всю свою жизнь? И не этим ли генерал де Голль держал в узде рвущегося к власти полковника? Молоденькие мальчики, когда нет женщин… Поговаривали о купленных лейтенантах и капитанах, об изнасилованиях, о допросах на ваших квартирах… Аппетит этого экс-победителя простирался на всех – без различия пола.
– Хватит! – выкрикнул Бертольдье, вскакивая с дивана. – Дальнейший разговор бессмыслен. Несмотря на полную бездоказательность ваших гнусных инсинуаций, я не желаю, чтобы мое имя поливали грязью! Пленку!
– Мой Бог! Значит, это правда, – изумленно прошептал бывший сержант.
– Пленку! – заорал генерал. – Отдайте мне ее!
– Отдам, – ответил Лефевр, – в самолете.
Хаим Иаков Абрахамс, скорбно опустив голову, вышел из синагоги Игуд Шиват Сион на улице Бен-Иегуды в Тель-Авиве. Горестная толпа мужчин и женщин расступилась перед ним. Люди плакали, не стесняясь своих слез, пораженные непомерными страданиями, которые недостойная жена обрушила на этого великого человека, этого воина и патриота Израиля. “Хитабдут”, – тихо повторяли они, так, чтобы их не услышал Хаим. Раввины были непреклонны: смертельный грех этой женщины пал на голову сына сабры, библейского воителя, строгого ревнителя интересов своей земли и Талмуда. Женщине этой было отказано в месте на освященной земле, теперь ее душа познает гнев всемогущего Господа, а боль от сознания этого ляжет непосильным бременем на овдовевшего супруга.
Говорили, что она поступила так то ли из мести, то ли у нее помутился рассудок. Дочери принадлежат матери. Но сын – только отцу, и сын этот пал на поле боя, извечного боя его отца. Кто стал бы оплакивать его горестнее, чем отец, и чья скорбь была бы глубже отцовской скорби? А теперь эта женщина, давшая жизнь его сыну, нарушила священнейшие заповеди Талмуда и обрушила на него новое горе, новую боль. Стыд и позор! О Хаим, брат наш, отец наш, сын и вождь нашего народа, мы скорбим вместе с тобой! Веди нас, и мы выполним любой твой приказ. Ты – наш царь! Царь Иудеи, Самарии и всех земель, которые ты приведешь под нашу руку! Укажи нам путь, и мы последуем за тобой, царь Израиля!
– Своей смертью она сделала для него больше, чем когда была жива, – заметил человек, стоявший чуть поодаль от толпы.
– А что, по-вашему, произошло на самом деле? – спросил стоявший рядом с ним.
– Несчастный случай. Или что-нибудь похуже. Она часто приходила в нашу синагогу, могу сказать – она не помышляла о самоубийстве. Нужно повнимательнее следить за ним, а то эти идиоты и тысячи им подобных коронуют его императором Средиземноморья и поведут нас победным маршем к гибели.
Армейская машина с двумя бело-голубыми флажками остановилась перед входом в синагогу. Абрахамс, согбенный под бременем обрушившегося на него горя, – такое бремя наверняка раздавило бы любого менее сильного человека, – не поднимая скорбно поникшей головы, чуть приоткрыл глаза и вытянул перед собой руки, дабы люди могли их коснуться; однако и в своем горе он сразу расслышал слова молодого солдата:
