простолюдины часто замечают, как они птицами вьются вокруг башни или юркими гадами взбираются по ее стенам.
– Малигрис восседает в зале наверху башни, – провозгласил третий. – И к его ногам в полнолуние складывают подношения все города Посейдониса. Ему достается десятина от любого груза любой галеры и доля серебра и благовоний, золота и слоновой кости, которые жертвуют храмам. Он богаче покоящихся на дне морском владык Атлантиды… и даже твоих царственных предков, о Гадейрон.
– Малигрис сравнялся годами с самой луной, – пробормотал четвертый. – Он будет жить вечно, ибо темная лунная магия хранит его от смерти. И сама смерть стала рабой в его башне и трудится наравне с его прихвостнями, забирая жизни его врагов.
– Многое из того, что вы поведали, когда-то было правдой, – проговорил царь зловещим шепотом. – Но нынче у нас зародились сомнения… ибо Малигрис, возможно, мертв.
По толпе чародеев пролетела дрожь.
– Нет, – возразил тот, что рассказывал про бессмертие Малигриса. – Как могло случиться подобное? Сегодня на закате двери его башни были отворены и жрецы морского бога преподнесли ему в дар жемчуга и пурпур – они видели Малигриса, восседавшего на троне, вырезанном из бивней мастодонтов. По своему обыкновению, держался он надменно и не произнес ни слова, но его прислужники, полулюди-полуобезьяны, явились безо всякого зова и унесли подношения.
– Этой самой ночью я видел светильники в окнах черной башни, – вторил другой, – они горят над городом, словно глаза бога зла Таарана. После гибели колдуна его покидают фамильяры, но фамильяры Малигриса по-прежнему с ним, и никто не слыхал их стенаний и причитаний во тьме.
– О да, – согласился Гадейрон, – не внове людям поддаваться обману. А Малигрис издавна был искусен в иллюзиях, лжи и лукавстве. Но среди нас есть тот, кому под силу распознать правду. С помощью ока циклопа Маранапион заглянул далеко и узрел сокрытое. Вот и сейчас вглядывается он в лицо древнейшего своего врага, Малигриса.
Закутанный в похожее на саван одеяние Маранапион чуть вздрогнул и словно вышел из прорицательского транса. Он поднял взгляд от треноги, и глаза его мерцали янтарем, а зрачки в них были темным-темны.
– Не единожды видел я Малигриса, – сказал он собравшимся. – Множество раз наблюдал я за ним в надежде вызнать столь тщательно оберегаемые тайны его волшебства. Шпионил днем, вечером и глухой бессонной ночью, когда гасли все огни. В пепельных предрассветных сумерках и в свете занимающегося огнем восхода. И всегда заставал его в одной и той же позе – на огромном троне из слоновой кости в зале на самом верху башни сидит он, хмурый и словно целиком погрузившийся в созерцание. Ладони его стиснуты на подлокотниках, вырезанных в виде василисков, а немигающий, неотрывный взгляд устремлен на восточное окно, в которое видно лишь небо со звездами или проплывающими облаками. Таким я вижу его вот уже целый год и целый месяц. И каждый день чудовищные прислужники подносят ему блюда с редчайшими яствами и кубки с редчайшими винами, а чуть позже уносят их нетронутыми. Ни разу не заметил я, чтобы Малигрис шевельнул губами или двинул ногой или рукой. Посему я заключаю, что он мертв, но все так же сидит на своем троне, нетленный и неподвластный могильному червю, поскольку был сверх меры искушен в темных магических искусствах. Его чудища и фамильяры все так же ходят за ним, обманываясь этим подобием жизни, и сила его, обратившаяся ныне пустой подделкой, все так же темным ужасом тяготеет над Посейдонисом.
Медленно-медленно говорил Маранапион, но вот в подземелье снова воцарилась тишина. В глазах царя Гадейрона тлело темное торжество, ведь на него, уязвляя его гордость, давно и тяжко давила власть Малигриса. Среди дюжины чародеев не нашлось бы ни одного, кто желал бы некроманту добра, и ни одного, кто бы его не боялся, а потому вестям о его возможной кончине они внимали с радостью, к которой примешивались ужас и недоверие. Некоторые усомнились в его смерти и решили, что Маранапион ошибся, но на всех двенадцати лицах, будто в мрачных зеркалах, отражался страх перед великим волшебником.
Маранапион, который ненавидел Малигриса более прочих, как один колдун может ненавидеть другого, чья сила превосходит его собственную, стоял, надменный и невозмутимый, словно ждущий своего часа стервятник.
Наконец тяжкую тишину нарушил царь Гадейрон:
– О чародеи Сазрана, не просто так созвал я вас ныне в это подземелье: нам предстоит важное дело. Неужто воистину труп некроманта будет и дальше терзать нас? Здесь кроется тайна, и нам следует проявить осторожность, ибо мы не ведаем и не можем проверить, сколь долго будет действовать черное волшебство. Но я созвал вас, чтобы храбрейшие посовещались с Маранапионом и помогли ему измыслить такое колдовство, которое явит всем обман Малигриса, дабы люди убедились, что он сгинул, – и не только люди, но и нелюди, что все еще прислуживают ему, его ручные чудовища.
Чародеи встревоженно загомонили, и те, кто сомневался более прочих и опасался выступать против Малигриса каким бы то ни было образом, умолили Гадейрона отпустить их. В конце концов их осталось всего семеро…
На следующий же день тайными и мрачными путями слухи о смерти Малигриса разлетелись по всему острову Посейдонис. Многие не поверили, ибо в самих душах тех, кто стал свидетелем его волшбы, каленым железом была выжжена вера в могущество некроманта. Но многие вспомнили, что за последний год мало кто видел его, а на тех, кто видел, сам волшебник даже не взглянул – он лишь безмолвно и неотрывно смотрел в окно, словно там, вдалеке, его взору открывалось нечто скрытое от прочих. За весь этот год он никого не призывал, никому не отправлял посланий или повелений, не изрекал пророчеств, а пред его очи являлись в основном те, кто по издревле сложившемуся обычаю доставлял положенные подношения.
Кое-кто решил, что некромант погрузился в долгое забытье, нирвану или оцепенение, от которых со временем должен очнуться. Другие, однако же, утверждали, что он умер и каким-то образом поддерживает видимость жизни при помощи заклинания, пережившего его самого. Ни один человек не осмеливался войти в высокую черную башню, так что ее тень все так же лежала на Сазране, словно тень чудовищного гномона, ползущего по зловещему циферблату; все так же неподвижно лежала она и на людских умах, погружая их в затхлый могильный мрак.
Среди тех пятерых чародеев, которые умолили царя Гадейрона отпустить их, ибо побоялись примкнуть к своим собратьям и сотворить колдовство против Малигриса, нашлись двое, к которым чуть погодя, когда они из других источников получили подтверждение того,
