— Именно так.
— К счастью, как всякую тайну, ее можно разгадать.
— Лишь бы я вам не подсказывала: тогда моя совесть будет спокойна. Начинайте…
— Мне кажется, я уже догадался, Лидия.
— Полноте! — промолвила молодая женщина, широко распахнув глаза, в которых угадывалось скорее сомнение, нежели удивление.
— Да.
— Ну, я вас слушаю.
— Если я правильно угадаю, вы скажете «Это так»?
— Продолжайте.
— Вчера я встретил вашего мужа на аллее, что ведет в Ла Мюэтт.
— Верхом или в коляске?
— Верхом.
— Он был один?
— Я должен отвечать как есть?
— Да, дорогой. Я не ревнива.
Госпожа де Маранд произнесла эти слова с такой искренностью, что в ее правдивости сомневаться не приходилось.
— Нет, он был не один: он сопровождал прелестную амазонку.
— Неужели?
— Разве я вам сообщаю что-то новое?
— Нет, но я не вижу во всем этом тайны.
— Тогда я подумал, что, раз господин де Маранд не стесняется кататься в лесу с чужой женщиной, вы считаете себя вправе делать то, что делаете.
— Я вам не сказала, что считаю себя вправе, я сказала, что имею право.
— Значит, я не угадал?
— Нет.
— Позвольте, Лидия, задать вам вопрос.
— Пожалуйста.
— А вы ответите?
— Пока не знаю.
— Чем объяснить, что, имея такую прелестную жену, господин де Маранд, вместо того чтобы бегать за женщинами…
— Что же?
— Не стал мужем собственной жены?
— В этом и состоит тайна, которую я не могу вам открыть, дорогой поэт.
— Почему?
— Повторяю: это не моя тайна.
— Чья же?
— Господина де Маранда… Идемте!
Жан Робер, не находя больше возражений, пошел за своей прекрасной Ариадной по лабиринту особняка на улице Лаффита.
— Ну, по крайней мере, в этом лабиринте нет Минотавра! — прошептал он на ходу.
XXXVI
УЛИЦА УЛЬМ
Апартаменты г-жи де Маранд находились, как нам уже известно, во втором этаже правого крыла в особняке на улице Лаффита, или Артуа, в зависимости от того, позволяют ли нам читатели называть эту улицу ее нынешним именем или станут настаивать на прежнем названии. Здесь мы оставим Жана Робера и г-жу де Маранд по причине, которую даже самый несговорчивый из наших читателей сочтет убедительной: дверь в апартаменты г-жи де Маранд оказалась заперта на два оборота между нами и двумя влюбленными.
Да и что бы мы делали в спальне г-жи де Маранд, этой восхитительной женщины, которую мы любим всей душой? Мы уже знаем эту спальню.
Последуем в менее аристократичный квартал, к которому в задумчивости бредет только что возникший под лучами любви поэт по имени Людовик.
Он пришел на улицу Ульм.
Спроси его кто-нибудь, как он добирался и какие улицы миновал, Людовик не смог бы ответить.
Сквозь неплотно прикрытые ставни первого этажа, занимаемого Брокантой, Баболеном, Фарес, Бабиласом и его товарищами, пробивался свет. Он то становился ярче, то бледнел: это доказывало, что в квартире еще не ложились и свечу переносили из комнаты в комнату.
Людовик подошел ближе и приник глазом к знакомой щели. Но, хотя окно было приотворено, со своего места Людовику так и не удалось ничего разглядеть.
Он понял одно — Рождественская Роза еще не поднималась к себе; ничто не указывало на присутствие девочки в верхнем этаже: ни мягкий свет ночника в ее комнате, ни горшок с розовым кустом, который девочка, входя к себе, выставляла на окно; Людовик крепко-накрепко наказал, чтобы она не оставляла цветы в спальне на ночь.
Итак, не имея возможности видеть, Людовик прислушался.
Улица Ульм, тихая даже днем, словно предместье провинциального города, была в этот час совершенно безлюдна. Пристально вслушиваясь, можно было более или менее разобрать, о чем говорят в первом этаже.
— Что с тобой, миленький? — спрашивала Броканта.
Вопрос этот, очевидно, являлся продолжением разговора, начатого еще до прихода Людовика.
Однако тот, к кому обращалась Броканта, молчал.
— Я спрашиваю, что с тобой, сокровище мое! — продолжала обеспокоенная гадалка.
В ответ — то же молчание.
«О-о! “Миленький” и “сокровище”, к которому ты обращаешься, мамаша Броканта, — проказник и невежа, — подумал Людовик, — и это, конечно, негодник Баболен, что дуется или притворяется больным».
Броканта продолжала расспросы, но по-прежнему не получала ответа. Можно было заметить, что в гамме ее голоса ласковые нотки постепенно сменялись угрожающими.
— Если не будешь отвечать, господин Бабилас, — промолвила наконец цыганка, — обещаю тебе, миленький, что ты у меня дождешься хорошей трепки, слышишь?
Вероятно, существо или, точнее, пес, к которому она обращалась с настойчивыми вопросами, счел за благо для собственной шкуры нарушить молчание и отозвался ворчанием, закончившимся жалобным воем.
— Да что с тобой такое, бедненький мой Бабилас? — вскричала Броканта и тоже испустила жалобный стон, не лишенный определенного сходства с ворчанием ее любимца.
Бабилас, похоже, отлично понял новый вопрос хозяйки и заворчал еще выразительнее; Броканта прямо-таки изумилась.
— Неужели это возможно, Бабилас?
— Да, — отозвался пес на своем языке.
— Баболен! — крикнула Броканта. — Баболен! Слышишь, маленький негодник?
— Что? Что такое? — вскрикнул Баболен, задремавший было и некстати разбуженный матерью.
— Подай карты, бездельник!
— Эге-ге! Карты? Так поздно? Ну и ну! Этого нам только не хватало!
— Карты, я сказала!
Но Баболен что-то проворчал в ответ — это указывало на то, что пареньку был не в диковинку родной язык Бабиласа.
— Не заставляй меня повторять дважды, скверный мальчишка! — пригрозила старуха.
— На что вам карты в такой час? — спросил паренек тоном человека, теряющего надежду урезонить собеседника. — Ваши карты? Прекрасно! А если полиция узнает, что вы гадаете в неурочное время, в два часа ночи?!
— Ах, Боже мой! — прозвенел ласковый голосок Рождественской Розы. — Неужели сейчас и правда два часа ночи?
— Нет, девочка, еще только двенадцать часов! — возразила Броканта.
— Ну да, двенадцать, — хмыкнул Баболен. — Взгляните сами!
Часы пробили один раз, словно желая положить конец их спору.
— Вот видите: час! — воскликнул Баболен.
— Не час, а половина первого, — возмутилась Броканта, желавшая, чтобы последнее слово осталось за ней.
— Да, да, половина первого! А кто это сказал? Ваша проклятая кукушка, которая хлопает одним крылом. Ну, спокойной ночи, мать! Будьте добры, оставьте бедного Баболена в покое: пусть спокойно дрыхнет!
