Мы просим у читателя прощения за слово «дрыхнет», однако оно еще употреблялось в описываемую нами эпоху.
Впрочем, Броканта, кажется, отлично поняла, куда клонит Баболен, и закричала:
— Ну, погоди! Я тебе покажу «дрыхнуть»!
Баболен, разумеется, тоже догадался, каким обидным способом собирается его уложить в постель Броканта или, вернее, поднять его с постели; он прыгнул с кровати на пол, а оттуда — к многохвостой плетке, к которой уже протягивала руку Броканта.
— Я у тебя просила не плетку, а карты! — заметила Броканта.
— Да вот они, ваши карты, — подсказал Баболен, подавая старухе карты, а плетку пряча за спиной.
Будто комментируя происходящее, он прибавил:
— Какая тоска: взрослая женщина, а убивает время, занимаясь глупостями, вместо того чтобы спокойно спать!
— Разве можно быть таким невежественным в твои годы! — с презрительным видом повела плечами Броканта. — Неужели ты ничего не видишь, не слышишь, не замечаешь?
— Как же, как же! Я вижу, что уже час ночи; я слышу, как весь Париж давно храпит; я вам замечаю, что пора бы последовать примеру всего города.
Выражение «я вам замечаю» было, может быть, не очень правильным; но читатели помнят, что Баболен не получил хорошего образования.
— Смейся, смейся, несчастный! — вскричала Броканта, вырывая у него из рук карты.
— Боже ты мой! Мать! Ну что я, по-вашему, должен замечать? — спросил Баболен и протяжно зевнул.
— Неужели ты не слышал, что сказал Бабилас?
— A-а, ваш любимец… Этого только не хватало: теперь я еще обязан слушать, что скажет господин Бабилас!
— Так ты его не слушал, еще раз спрашиваю?
— Слушал, слушал.
— И что слышал?
— Стон.
— И ни о чем не догадался?
— Наоборот!
— Отлично! О чем же ты догадался? Отвечай.
— А вы позволите мне лечь спать, если я скажу?
— Да, лентяй ты этакий!
— Я догадался, что у него плохо с животом. Он ел сегодня вечером за четверых, а потому вполне может теперь поскулить за двоих.
— Убирайся спать, злой мальчишка! — выходя из себя, приказала Броканта. — Ты так дураком и помрешь, это предсказываю тебе я!
— Ну-ну, мать, успокойтесь! Вы же знаете, что ваши предсказания — еще не евангельские пророчества. Раз уж вы меня разбудили, объясните хотя бы, чего это Бабилас так надрывается.
— Над нами нависло несчастье, Баболен!
— Да ну?
— Большое несчастье! Бабилас просто так выть не станет.
— Понимаю, мать: у Бабиласа все есть, он катается как сыр в масле и ни с того ни с сего завывать не будет. В чем же дело? Послушай, на что ты жалуешься, а, Бабилас?
— Вот это мы сейчас и узнаем, — тасуя карты, сказала Броканта. — Фарес, иди сюда!
Фарес не ответила на зов.
Броканта окликнула ее в другой раз, однако ворона не двинулась.
— Черт побери! В такое время! — заметил Баболен. — Ничего удивительного: несчастная птица спит, и она совершенно права, не мне ее осуждать за это.
— Роза! — позвала Броканта.
— Да, матушка! — отвечала девушка, снова прерывая чтение.
— Отложи свою книжку, дорогая, и позови Фарес.
— Фарес! Фарес! — пропела девушка нежным голоском, отдавшимся в сердце Людовика подобно птичьему щебету.
Ворона сейчас же вылетела из своей колокольни, сделала под потолком несколько кругов и опустилась девушке на плечо, как это уже было описано в главе, посвященной внутреннему убранству жилища Броканты.
— Что с вами, матушка? — спросила девушка. — Чем вы так взволнованы?
— У меня дурные предчувствия, Рождественская Роза, — отозвалась Броканта. — Ты только посмотри, как нервничает Бабилас, как напугана Фарес; если и карты предскажут недоброе, детка, надо быть готовыми ко всему.
— Вы меня пугаете, матушка! — воскликнула Рождественская Роза.
«Какого черта нужно старой ведьме? — пробормотал Людовик. — Зачем она смущает сердечко несчастной девочки? Хотя старуха живет гаданием и карты ее кормят, она отлично знает, что это шарлатанство. Так бы и задушил ее вместе с ее вороной и собаками».
Карты легли неудачно.
— Будем готовы ко всему, Роза! — с огорчением сказала колдунья: что бы ни говорил Людовик, она принимала свое ремесло всерьез.
— Но, милая матушка, если уж Провидение предупреждает вас о несчастье, — заметила Рождественская Роза, — оно должно вам и помочь его избежать.
«Девочка дорогая!» — прошептал Людовик.
— Нет! — возразила Броканта. — Нет, в этом-то и беда: я вижу зло, но не знаю, как его отвести.
— Какой тогда от этого прок? — спросил Баболен.
— Боже мой! Боже мой! — забормотала Броканта, подняв к небу глаза.
— Матушка! Матушка! — воскликнула Рождественская Роза. — Может, ничего еще не случится! Не надо нас так пугать. Какое несчастье может произойти? Мы никому не делали ничего плохого. Никогда еще мы не были так счастливы. Нас оберегает господин Сальватор… Я люблю…
Простодушная девочка замолчала. Она хотела сказать: «Я люблю Людовика!», что ей самой представлялось верхом счастья.
— Ты любишь… что? — спросила Броканта.
— О! Ты любишь… что? — повторил Баболен.
И вполголоса прибавил:
— Говори же, Розочка! Броканта думает, что ты любишь сахар, патоку или сушеный виноград! О! Броканта добрая! Наша славная Броканта!
И он пропел на известный мотив:
Мы любим горячо, об этом знают все,Месье Лю, лю, лю,Месье До, до, до,Месье Лю,Месье До,Месье Людовика!..[26]
Но Рождественская Роза посмотрела на злого мальчишку так кротко, что тот внезапно оборвал пение и сказал:
— Нет, нет, ты его не любишь! Ты довольна, сестрица-голубица? Слушай, Броканта, мне кажется, сочинять такие стихи, как господин Жан Робер, нетрудно: видишь, у меня получилось само собой… Решено: буду поэтом.
Однако болтовня Рождественской Розы и Баболена не отвлекла Броканту от мрачных мыслей.
Она стояла на своем; потом мрачным голосом проговорила:
— Ступай к себе, девочка моя!
Повернувшись к Баболену, зевавшему во весь рот, она прибавила:
— И ты тоже отправляйся спать, бездельник. А я пока подумаю, как умолить злую судьбу. Иди спать, девочка.
«Ну, наконец-то первые разумные слова за все время, пока ты тут болтаешь, старая ведьма!» — облегченно вздохнул Людовик.
Рождественская Роза поднялась к себе на антресоли, Баболен вернулся в постель, а Броканта заперла окно, вероятно, чтобы никто не мешал ей думать.
XXXVII
ПОЛЬ И ВИРГИНИЯ
