Он снова приподнялся на цыпочки, вытянул шею и дотянулся губами до гладкого белого лба девушки.
— Я люблю тебя, Роза! — целуя ее, шепнул он.
— Я люблю тебя! — повторила девушка, принимая поцелуй любимого.
Она скрылась в своей клетке поспешно, словно спугнутая птичка.
Людовик спрыгнул на землю. Но не успел он сделать и трех шагов — он отступал пятясь, так как не хотел ни на мгновение упустить из виду окно Розы, — как окно снова распахнулось.
— Людовик! — окликнула его Рождественская Роза.
Молодой человек одним прыжком снова взлетел на тумбу, не понимая, как это у него получилось.
— Роза, тебе плохо? — испугался он.
— Нет, — возразила девушка и покачала головой, — просто я вспомнила…
— Что ты вспомнила?
— Свою прошлую жизнь, — призналась она.
— Боже мой! Ты бредишь? — испугался Людовик.
— Нет. Знаешь, в прекрасной стране, пригрезившейся мне недавно, я была маленькой девочкой, лежащей, как Виргиния, в гамаке, а моя кормилица, добрая негритянка по имени… погоди-ка! Ой, у нее было смешное имя!.. Ее звали… Даная!.. Добрая негритянка по имени Даная пела, качая мой гамак.
И Рождественская Роза запела колыбельную, с усилием вспоминая первые слова:
Баю-бай, мое сердечко, мой дружок!Испечет для дочки мама пирожок….
Людовик смотрел на Рождественскую Розу с глубоким удивлением…
— Подожди, подожди, — остановила его Роза, а сама продолжала:
Будешь умницей — кораблик приплывет.Он и рыбок, и игрушки привезет.
— Роза! Роза! — закричал Людовик. — Ты меня пугаешь!
— Подожди, подожди, — снова остановила его она, — а ребенок отвечает:
Не хочу его! Не хочу бай-бай!Танцевать хочу!
Мать:
Меня не огорчай;Ротик, глазки поскорей закрой, дружок,И увидишь ты бегущий ручеек…
— Роза! Роза!
— Подожди же, это не все; ребенок снова отвечает:
Не хочу его! Не хочу бай-бай!Танцевать хочу!
Мать:
Дружочек, засыпай;Ну-ка, спрячься за цветами поскорейОт опасных и невиданных зверей.Вон — смотри! — собака страшная в лесу;Не уснешь — ей пирожок твой отнесу.Ну, усни, не огорчай меня, дружок,Ты зажмурься — и увидишь ручеек.
Ребенок:
Мама, танцев не хочу я, видит Бог;Я бай-бай…
Мать:
Испеку тебе я пирожок.Спи, усни, расти скорее, мой дружок!..[27]
Роза замолчала.
Людовик задыхался.
— Это все, — сказала девочка.
— Ступай, возвращайся к себе, — настаивал Людовик. — Поговорим обо всем этом потом. Да, да, ты помнишь, любимая моя Роза. Да, как ты недавно говорила, мы уже жили в другой жизни, до того как появились на свет.
И Людовик спрыгнул с тумбы.
— Я люблю тебя! — крикнула ему Роза, притворяя окно.
— Я люблю тебя! — ответил Людовик достаточно громко, чтобы сладкие слова могли проникнуть сквозь щель в окне.
«Странно! — подумал он. — Она пела креольскую песню. Откуда же взялась бедная девочка, найденная Брокантой?.. Завтра же справлюсь о ней у Сальватора… Или я ошибаюсь, или Сальватор знает о Рождественской Розе больше, чем говорит».
В это время часы пробили трижды, а белесый свет, появившийся на востоке, предвещал скорое наступление утра.
— Спи сладко, милое дитя моего сердца, — сказал Людовик. — До завтра!
Рождественская Роза будто услышала эти слова, отозвавшиеся эхом в ее душе; ее окно снова приотворилось, и девочка бросила на прощание Людовику:
— До завтра!
XXXVIII
БУЛЬВАР ИНВАЛИДОВ
Сцена, происходившая в тот же час на бульваре Инвалидов, в особняке Ламот-Уданов, хотя и была похожа по сути на две только что описанные нами, по форме значительно от них отличалась.
Любовь Рождественской Розы была похожа на бутон.
Любовь Регины приоткрыла свой венчик.
У г-жи де Маранд она расцвела пышным цветом.
Какой период в любви самый сладостный? Я всю жизнь пытался разгадать эту загадку, но так и не смог. Может быть, любовь хороша лишь в тот момент, когда она только зарождается? Или когда она развивается? Или когда, готовая вот-вот остановиться в своем развитии, она, сочный и сладкий плод, готова сорваться в золотом одеянии зрелости?
Когда солнце краше всего? На восходе? В зените? В часы, когда, клонясь к закату, оно погружает край своего пурпурного диска в теплые морские волны?
Пусть кто-нибудь другой попытается ответить на этот вопрос, мы же боимся ошибиться в поисках решения этой непосильной для нас задачи.
Поэтому мы и не беремся сказать, кто был счастливее всех: Жан Робер, Людовик или Петрус — и кто больше других наслаждался радостями любви: г-жа де Маранд, Рождественская Роза или Регина.
Но, чтобы читатели завидовали им и могли сравнивать, скажем все же, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками любовники или, вернее, влюбленные (найдите самим, дорогие читатели, найдите сами, прекрасные читательницы, слово, передающее мою мысль: двое влюбленных? Нет, два любящих сердца, стремящиеся друг к другу, как два магнита!) — итак, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками два любящих сердца, стремящиеся друг к другу, как два магнита, обменивались в эту светлую звездную ночь.
Петрус появился у ворот особняка около половины первого.
Он несколько раз прошелся взад и вперед по бульвару Инвалидов, желая убедиться, не следит ли за ним кто-нибудь, а затем забился в угол, образованный каменной стеной и вделанными в нее воротами.
Так он простоял минут десять, не сводя печального взгляда с запертых ставней, сквозь который не пробивалось ни единого лучика. Он стал опасаться, что Регина не сможет прийти на свидание, как вдруг услышал негромкое «хм-хм», свидетельствовавшее о том, что по другую сторону стены есть еще кто-то.
Петрус ответил таким же «хм-хм».
И, словно короткое это словечко обладало тем же магическим действием, что и «сезам», небольшая калитка в десяти шагах от ворот, повинуясь невидимой руке, распахнулась как по волшебству.
Петрус скользнул вдоль стены к калитке.
