– Вот что, пойдем-ка пройдемся, проводишь меня трошки, а то тут народ слоняется, не дадут нам потолковать.
Они пошли по улице. Фомин, искоса посматривая на Григория, спросил:
– Думаешь дома жить?
– А где же мне жить? Дома.
– Хозяйствовать?
– Да.
Фомин сожалеюще покачал головой и вздохнул:
– Плохое время ты, Мелехов, выбрал, ох, плохое… Не надо бы тебе домой являться ишо год, два.
– Почему?
Взяв Григория под локоть, слегка наклонившись, Фомин шепнул:
– Тревожно в округе. Казаки дюже недовольные продразверсткой. В Богучарском уезде восстание. Нынче выступаем на подавление. Лучше бы тебе, парень, смыться отсюда, да поживее. С Петром друзья мы были большие, поэтому и даю тебе такой совет: уходи!
– Мне уходить некуда.
– Ну, гляди! Я к тому это говорю, что политбюро офицеров зачинают арестовывать. За эту неделю трех подхорунжих с Дударевки привезли, одного с Решетовки, а с энтой стороны Дона их пачками везут, да и простых, нечиненых, казаков начинают щупать. Угадывай сам, Григорий Пантелевич.
– За совет спасибо, но только никуда я не пойду, – упрямо сказал Григорий.
– Это уж твое дело.
Фомин заговорил о положении в округе, о своих взаимоотношениях с окружным начальством и с окрвоенкомом Шахаевым. Занятый своими мыслями, Григорий слушал его невнимательно. Они прошли три квартала, и Фомин приостановился.
– Мне надо зайти в одно место. Пока. – Приложив руку к кубанке, он холодно попрощался с Григорием, пошел по переулку, поскрипывая новыми наплечными ремнями, прямой и до смешного важный.
Григорий проводил его взглядом и повернул обратно. Поднимаясь по каменным ступенькам двухэтажного здания политбюро, он думал: «Кончать – так поскорее, нечего тянуть! Умел, Григорий, шкодить – умей и ответ держать!»
VIII
Часам к восьми утра Аксинья загребла жар в печи, присела на лавку, вытирая завеской раскрасневшееся, потное лицо. Она встала еще до рассвета, чтобы пораньше освободиться от стряпни, – наварила лапши с курицей, напекла блинов, вареники обильно залила каймаком, поставила зажаривать; она знала – Григорий любит зажаренные вареники, и готовила праздничный обед в надежде, что возлюбленный будет обедать у нее.
Ей очень хотелось под каким-нибудь предлогом пойти к Мелеховым, побыть там хоть минутку, хоть одним глазком взглянуть на Григория. Просто немыслимо было думать, что он тут, рядом, и не видеть его. Но она все же пересилила это желание, не пошла. Не девчонка же она, в самом деле. В ее возрасте незачем поступать легкомысленно.
Она тщательнее, чем всегда, вымыла руки и лицо, надела чистую рубашку и новую, с прошивкой нижнюю юбку. У открытого сундука долго стояла в раздумье – что же все-таки надеть? Неудобно было в будничный день наряжаться, но и не хотелось оставаться в простом, рабочем платье. Не зная, на чем остановить свой выбор, Аксинья хмурилась, небрежно перебирала выглаженные юбки. Наконец, она решительно взяла темно-синюю юбку и почти неприношенную голубую кофточку, отделанную черным кружевом. Это было лучшее, что она имела. В конце концов не все ли равно, что подумают о ней соседи? Пусть для них сегодня – будни, зато для нее – праздник. Она торопливо принарядилась, подошла к зеркалу. Легкая удивленная улыбка скользнула по ее губам: чьи-то молодые, с огоньком, глаза смотрели на нее пытливо и весело. Аксинья внимательно, строго рассматривала свое лицо, потом с облегчением вздохнула. Нет, не отцвела еще ее красота! Еще не один казак остановится при встрече и проводит ее ошалелыми глазами!
Оправляя перед зеркалом юбку, она вслух сказала: «Ну, Григорий Пантелевич, держись!..» – и, чувствуя, что краснеет, засмеялась тихим, приглушенным смехом. Однако все это не помешало ей найти на висках несколько седых волос и выдернуть их. Григорий не должен был видеть ничего такого, что напоминало бы ему об ее возрасте. Для него она хотела быть такой же молодой, как семь лет назад.
До обеда она кое-как высидела дома, но потом не выдержала и, накинув на плечи белый, козьего пуха платок, пошла к Мелеховым. Дуняшка была дома одна. Аксинья поздоровалась, спросила:
– Вы не обедали?
– С такими бездомовниками пообедаешь вовремя! Муж в Совете, а Гриша ушел в станицу. Детишек уже покормила, жду больших.
Внешне спокойная, ни движением, ни словом не выказав постигшего ее разочарования, Аксинья сказала:
– А я думала – вы все в сборе. Когда же Гриша… Григорий Пантелевич вернется? Нынче?
Дуняшка окинула быстрым взглядом принаряженную соседку, нехотя сказала:
– Он пошел на регистрацию.
– Когда сулил вернуться?
В глазах Дуняши сверкнули слезы; запинаясь, она с упреком проговорила:
– Тоже, нашла время… разнарядилась… А того не знаешь – он, может, и не вернется вовсе.
– Как – не вернется?
– Михаил говорит, что его арестуют в станице… – Дуняшка заплакала скупыми, злыми слезами, вытирая глаза рукавом, выкрикнула:
– Будь она проклята, такая жизня! И когда все это кончится? Ушел, а детишки, как, скажи, они перебесились, – ходу мне не дают: «Куда батянька ушел да когда он прийдет?» А я знаю? Проводила вон их на баз, а у самой все сердце изболелось… И что это за проклятая жизня! Нету никакого покоя, хоть криком кричи!..
– Ежли к ночи он не вернется – завтра пойду в станицу, узнаю. – Аксинья сказала это таким безразличным тоном, как будто речь шла о чем-то самом обыденном, что не стоило ни малейшего волнения.
Дивясь ее спокойствию, Дуняшка вздохнула:
– Теперь уж его, видно, не ждать. И на горе он шел сюда!
– Ничего покамест не видно! Ты кричать-то перестань, а то дети подумают… Прощай!
* * *Григорий вернулся поздно вечером. Побыв немного дома, он пошел к Аксинье.
Тревога, в которой провела она весь долгий день, несколько притупила радость встречи. Аксинья к вечеру испытывала такое ощущение, как будто работала весь день, не разгибая спины. Подавленная и уставшая от ожидания, она прилегла на кровать, задремала, но, заслышав шаги под окном, вскочила с живостью девочки.
– Что же ты не сказал, что пойдешь в Вешки? – спросила она, обнимая Григория и расстегивая на нем шинель.
– Не успел сказаться, спешил.
– А мы с Дуняшкой откричали, каждая поврозь, думали – не вернешься.
Григорий сдержанно улыбнулся.
– Нет, до этого не дошло. – Помолчал и добавил:
– Пока не дошло.
Прихрамывая, он прошел к столу, сел. В раскрытую дверь было видно горницу, широкую деревянную кровать в углу, сундук, тускло отсвечивавший медью оковки. Все здесь осталось таким же, каким было в то время, когда он еще парнем захаживал сюда в отсутствие Степана; почти ни в чем он не видел перемен, словно время шло мимо и не заглядывало в этот дом; сохранился даже прежний запах: пахло бражным душком свежих хмелин, чисто вымытыми полами и совсем немного, чуть слышно – увядшим чабрецом. Как будто совсем недавно Григорий в последний раз на заре выходил отсюда, а на самом деле как давно все это было…
Он подавил вздох и не спеша стал сворачивать папироску, но почему-то дрогнули руки, и он рассыпал на колени табак.
Аксинья торопливо собирала на стол. Холодную лапшу надо было подогреть.
Сбегав за щепками в сарай, Аксинья – запыхавшаяся и слегка побледневшая – стала разводить огонь на загнетке. Она дула на мечущие искрами пылающие уголья и успевала посматривать на сгорбившегося, молча курившего Григория.
– Как твои дела там? Все управил?
– Все по-хорошему.
– С чего это Дуняшка взяла, что тебя беспременно должны заарестовать?
Она и меня-то напужала до смерти.
Григорий поморщился, с досадой бросил папиросу.
– Михаил ей в уши надул. Это он все придумывает, беду на мою голову кличет.
Аксинья подошла к столу. Григорий взял ее за руки.
– А ты знаешь, – сказал он, снизу вверх глядя в ее глаза, – дела мои не дюже нарядные. Я сам думал, как шел в это политбюро, что не выйду оттуда.
Как-никак я дивизией командовал в восстание, сотник по чину… Таких зараз к рукам прибирают.
– Что же они тебе сказали?
– Анкету дали заполнить, бумага такая, всю службу там надо описать. А из меня писарь плохой. Сроду так много не припадало писать, часа два сидел, описывал все свое прохождение. Потом ишо двое в комнату зашли, все про восстание расспрашивали. Ничего, обходительные люди. Старший спрашивает: «Чаю не хотите? Только с сахарином». Какой там, думаю, чай!
Хотя бы ноги от вас в целости унесть. – Григорий помолчал и презрительно, как о постороннем, сказал:
– Жидковат оказался на расплату… Сробел.
Он был зол на себя за то, что там, в Вешенской, струсил и не в силах был побороть охвативший его страх. Ему было вдвойне досадно, что опасения его оказались напрасными. Теперь все пережитое выглядело смешно и постыдно. Он думал об этом всю дорогу и, быть может, потому сейчас рассказывал обо всем этом, высмеивая себя и несколько преувеличивая испытанные переживания.
