тихо побрел по улице, уже не в состоянии прятаться от часовых.
Навстречу ему шли два гитлеровца. Но как видно, старый и совсем больной человек не привлек их внимания.
К своему дому Петр Михайлович подошел, когда уже окончательно рассвело. У двери стоял Чубатый. Не зная, что хозяина нет дома, он тихо, но настойчиво стучал то в дверь, то в окно. Увидев Петра Михайловича, помог ему войти в комнату, раздел и уложил на диван.
— Никто меня не заметил? — спросил профессор.
Чубатый пожал плечами:
— Кажется, никто.
— Ну, что нового принес? — после непродолжительной паузы снова задал вопрос Петр Михайлович, уже не надеясь услышать что-нибудь утешительное. Он знал, что Чубатый мог теперь прийти к нему лишь в случае крайней необходимости.
— Эшелон отправлен…
Профессор бессильно кивнул седой головой:
— Все…
XII
Фон Эндер стоял в кабинете у своего стола, но чувствовал себя скорее подсудимым, чем гебитскомиссаром города Фастова. Он был смешон в этой непривычной позе: пытался стоять по команде «смирно» перед своим большим начальником, но сутулая спина, мешковатый живот делали его неуклюжим.
В кресле фон Эндера сидел оберштурмбанфюрер — заместитель начальника киевского гестапо. В противоположность фон Эндеру он был до крайности худым. У него все было острое: нос, подбородок, уши, и даже голова имела форму топора. Кустик усов под острым носом, длинная прядь рыжих волос, спадавшая на сухой лоб, воинский мундир без особых знаков различия, черная свастика на рукаве, черный крест на груди — всем этим и манерой держаться он старался быть похожим на своего фюрера.
Возможно, это и был Гитлер в миниатюре.
Он приехал в Фастов во главе чрезвычайной комиссии для расследования причин угрожающего положения с мобилизацией населения на работу в Германию. Но на месте он обнаружил непорядки не только по части мобилизации. Фастовщина не давала людей, саботировала сбор налогов; по району уже днем нельзя спокойно проехать: в каждом лесу партизаны.
— Вы очень мягкосердечны, герр фон Эндер, — распекал гебитскомиссара фюрер из киевского гестапо. — Я вижу, у вас много больных и мало виселиц! Почему никто не висит на балконах? Почему, я вас спрашиваю? Вы все цацкаетесь с ними. Все ищете доказательств. Кто вам разрешил искать для этого доказательства?!
Фон Эндер потел и молча шевелил усами. Требование больше вешать для него не ново. Об этом неоднократно говорилось в инструкциях райхскомиссариата. Там даже подчеркивалось, что «повешение большими группами, особенно на балконах жилых домов, является самым эффективным действием для пресечения саботажа». Однако три дня тому назад он получил новое совершенно секретное предписание, в котором настоятельно рекомендовалось каждого, кто выдаст партизан или назовет фамилии лиц, связанных с партизанами, «всемерно поощрять продуктами, товарами, наделять землей». Фон Эндер прямо терялся от этих противоречий в наставлениях: тут тебе и забирать все, уничтожать всех, тут тебе и всемерно поощрять, наделять землей.
Грозный фюрер из киевского гестапо вновь ошеломил нерасторопного фастовского гебитскомиссара. Взглянув на только что поданную адъютантом оперативную сводку о количестве боев с партизанами за последнюю неделю, он подскочил, как ужаленный:
— O, mein Gott!..[4] Что же вы делаете? Ведь вы мне тут второй фронт открыли!..
Фон Эндер молчал, хотя и считал упрек явно несправедливым. Разве только на Фастовщине партизаны? А на Черкасщине и Житомирщине их разве меньше? Ведь сам знает, что партизаны есть всюду, на всем Левобережье Украины. Даже целые дивизии не справляются с ними. А тут дали два полка на район и хотят, чтобы партизан не было.
Но фон Эндер не посмел возражать грозному оберштурмбанфюреру. Возражать начальнику — все равно что плевать против ветра. Стараясь выглядеть внимательным и исполнительным, он, как солдат, то и дело щелкал каблуками, усиленно подтягивал свой мешковатый живот, отчего становился еще более смешным.
На столе перед киевским гестаповцем лежала толстая папка — дело, заведенное на профессора Буйко. Гестаповец долго и внимательно всматривался в фотографию седого врача, так быстро завоевавшего широкую популярность среди населения.
— Где он?
— Он болен, герр оберштурмбанфюрер.
— У вас тут все прикинулись больными.
— Нет, нет, он в самом деле болен, — неизвестно откуда появилась смелость у фон Эндера. — Уже месяц лежит.
— Целый месяц?
— Да, герр оберштурмбанфюрер. Я лично проверил.
Он стремился хотя бы в этом не уронить своего престижа, тем более, что он действительно сам следил за каждым шагом профессора и знал о нем значительно больше, чем даже уполномоченный из гестапо — личный помощник оберштурмбанфюрера. И, хотя никаких достоверных доказательств, порочащих Буйко, не было, тем не менее, как бы перехватив мысль киевского гестаповца, чтобы доказать ему свое усердие, фон Эндер поспешил предложить:
— Надо убрать. Нечего с ним нянчиться.
— Нет, — неожиданно возразил оберштурмбанфюрер. — Ни в коем случае не трогать. Я сам им займусь.
* * *
После отъезда чрезвычайной комиссии в городе наступила тишина. Все ожидали бури, но неожиданно для всех воцарились дни полного спокойствия. Даже мобилизация прекратилась.
Люди почувствовали себя смелей, начали появляться на улицах, выходили на базар. Распространялись даже слухи, будто киевская комиссия едва не сняла с должности и самого фон Эндера за жестокое обращение с населением. И люди хотели верить этим слухам. Ибо разве можно допустить, чтобы такое бесправие долго существовало?
Профессор уже второй месяц был прикован к постели. Первые две недели после возвращения из Мохначковского леса он лежал в больнице в таком состоянии, что друзья даже потеряли надежду на его выздоровление. Теперь ему стало легче. Нужен был только покой. Однако глухое затишье, наступившее в городе, тревожило профессора. Он чувствовал, что гестаповцы готовят народу какую-то новую западню. Но какая это западня — не мог разгадать.
По ночам его мучили кошмарные сны. Он никак не мог забыть гибели дорогих ему четырех людей. Они неотступно снились ему каждую ночь. То возникал в видениях бодрый и сообразительный машинист, собиравшийся спасти рязанца и сам попавший на виселицу, то снился отважный студент в форме жандарма, то рязанец, то Яша.
Яшу с того зловещего дня профессор тоже ни разу не видел. И никто о нем ничего не знал. Приходила мать Яши, расспрашивала, плакала. Она искала сына всюду — и в городе, и в соседних селах, но не находила. Исчезновение Яши мало кого удивило. Не один он исчез так бесследно. Недавно дети обнаружили за городом в яру кучу трупов, слегка присыпанных землей. Среди них был труп мальчика, — может, это и был Яша. Но утверждать нельзя: труп разложился… Потеря мальчика особенно больно поразила профессора.
Ночью Буйко опять видел во сне рязанца. То они будто вместе бежали
