из колонны военнопленных и поклялись до смерти не оставлять друг друга, то профессор видел рязанца на виселице, и тот с презрением бросал ему в лицо: «Предатель!.. Вы все тут предатели!..»
Профессор вскакивал с постели, ходил по комнате, но образ человека со шрамом на щеке и наяву не оставлял его.
Под утро Петру Михайловичу удалось немного успокоиться и уснуть. Теперь ему приснился Яша. И какой же он был красивый в своем огнецветном шелковом галстуке! Мальчик танцевал от счастья и все звал профессора поскорее идти на парад. «На какой парад?» — «А разве вы не знаете? — говорил Яша, и говорил уже не жестами, а словами: — Война закончилась! На площади парад Победы!» Вдруг кто-то схватил Яшу за горло и начал срывать с него яркий шелковый галстук. «Ой, ой, спасите!» — пронзительно закричал мальчик.
Профессор проснулся от страшного детского крика. Но кричал не Яша. Крик доносился с улицы.
Профессор выглянул в окно. На дороге стояла грузовая машина, полная женщин, которые плакали, вопили, а возле двора в руках жандарма билась девочка лет пятнадцати. Жандарм никак не мог дотащить ее до машины.
— Ой, спасите! Ой, мамочка! — кричала девочка.
С противоположной стороны улицы два гестаповца тащили к машине еще двух девчат. Вон еще жандарм погнался за кем-то прямо во двор. А вон ведут юношу.
В комнату вбежала насмерть перепуганная Александра Алексеевна:
— Облава!..
Она только что с базара. Жандармы оцепили площадь и всех без разбору, без всякого медицинского осмотра хватают, бросают в машины и увозят в эшелон. Она сама еле вырвалась из этой облавы.
На улице все громче раздавались душераздирающие крики. Тех, которые пытались убежать, догоняли и, как овец, швыряли в машины. И ни слезы, ни мольбы — ничто не помогало вырваться из рук жандармов.
Из-за угла дома выскочила простоволосая молодая женщина. В руке у нее бутылка с молоком. Профессор узнал Таню Ивченко. Она живет напротив, через улицу. Кроме больного ребенка, у нее никого нет: муж на фронте, мать умерла. С растрепанными волосами, как безумная убегая от гитлеровцев, Таня торопилась к больному ребенку, чтобы дать ему молока. Вот она уже у ворот своего дома. Но тут жандарм настиг ее. Таня закричала, призывая кого-то на помощь. Бутылка с молоком упала и разбилась о тротуар. Женщину схватили и кинули в кузов автомашины…
— Ой, — завопила она, высовываясь за борт. — Ой, ребенка дайте!..
Но ее толкнули на дно кузова, машина загудела и помчалась по улице.
— Ой, ребенка!.. Ой, ребенка моего!.. — выделялся из общего крика вопль материнского сердца. — Ой, дитя…
Лишь разбитая бутылка осталась у ворот в белой луже…
И покатилась по Фастовщине облава за облавой. Так иногда в конце мая опустошительный вихрь налетает на сад, сбивает цвет, ломает ветки и несется прочь, оставляя лишь почерневшие, покалеченные стволы…
XIII
— Что? Тиф? Молчать! — яростно закричал фон Эндер, хватаясь за кобуру.
Если бы о тифе гебитскомиссару сообщил Константин Назарович, а не директор больницы, фон Эндер, не колеблясь, уложил бы врача на месте за такое неприятное сообщение. Но о сыпняке докладывал сам директор, который, кстати, не только свой человек — немец, а еще и родственник фон Эндера. Константина Назаровича он привел с собой только как председателя комиссии по борьбе с этой страшной эпидемией.
Сообщение о тифе ошеломило фон Эндера. Ведь он нарочно прекратил было облавы, чтобы дать населению успокоиться. Повсюду объявил, что больше никого отправлять в Германию не будут. А тем временем тщательно готовил новую операцию — поголовную чистку всех сел. Для этого уже были подготовлены специальные воинские команды и заказаны автомашины. Он ждал только вагонов, чтобы начать широко задуманную, небывалую по масштабам ловлю людей. И вдруг вчера его известили, что в самых крупных селах — в Веприках, Паляниченцах — вспыхнула эпидемия сыпняка. Сегодня утром о тифе передавали уже из Заречья и Снятинки. А сейчас ему докладывали, что почти весь район охвачен страшной болезнью. Конечно, не могло быть и речи об отправке в Германию сыпнотифозных.
Фон Эндер выгнал из кабинета Константина Назаровича и даже своего родственника — директора больницы.
А на самом деле никакого сыпняка не было. Каждый день в селах кто-нибудь умирал, и оттуда умышленно доносили, что смерть наступила от тифа. В село немедленно направлялась комиссия из городских врачей, которая, как правило, устанавливала, «наличие сыпняка», проводила дезинфекцию, объявляла карантин. На дорогах, ведущих в такое село, вывешивались грозные объявления: «Тиф! Въезд воспрещен!»
Часто население само начинало верить, что село поражено сыпнотифозной эпидемией.
Профессор слушал рассказ Константина Назаровича о том, как фон Эндер выгнал его из кабинета, и радовался. Этот вариант спасения людей нелегко дался ему, но результаты превосходили все его ожидания. Население бралось за оружие и шло в леса, считая, что лучше умереть в бою на своей земле, чем на чужбине, на каторге.
— И еще новость есть, Петр Михайлович.
— А именно?
— В полиции переполох. Партизаны Випняченко прихлопнули. Вместе с ним всю его охрану истребили.
— Иначе и быть не может, — сказал профессор. — Кто ветру служит, тому дымом платят.
Два события, последовавшие одно за другим, — провал мобилизации и убийство Випняченко — как громом поразили гебитскомиссара фон Эндера.
Но вскоре эти события отошли на второй план перед новыми, еще более грозными.
Каждый день на дорогах взлетали на воздух машины, каждую ночь обстреливались поезда, у самого Фастова целый эшелон с танками и пехотой был пущен под откос; будто сами по себе загорались склады, взрывались мосты, и теперь уже и днем, даже с большой охраной, опасно было выезжать из города. Партизаны подстерегали гитлеровцев за каждым кустом, за каждым углом.
Вскоре фон Эндер и в городе стал чувствовать себя неспокойно, хотя фастовский гарнизон был значительно усилен, на шоссейных дорогах патрулировали танки, на железной дороге — бронепоезда. Но и при такой охране фон Эндеру становилось жутко в своей укрепленной резиденции в темные и долгие осенние ночи.
Все ярче разгоралось пламя народной мести. Словно ветром, раздувалось оно и, как пожар, перебрасывалось из села в село, из района в район, из округа в округ. Загорелась Фастовщина, Белоцерковщина, Уманщина, Черкасщина, партизанским пламенем вспыхнула вся Киевщина, пылало Левобережье, а с еще большей силой Житомирщина. Грозное неугасимое пламя покатилось на Волынщину, Ровенщину, Винничину — по всему Правобережью, по всей Украине.
И ни лютые морозы, ни снежные бури, ни карательные экспедиции не могли уже погасить этого пламени.
Фон Эндер теперь ночевал в доте, но и там ему не спалось.
Снова два события потрясли его в один
