Первый батальон был штурмовым при освобождении Керчи, Феодосии, Ялты. Майор Ромашов радовался, что все идет хорошо, что потерь его батальон почти не имеет, в то время как уничтожил до двухсот гитлеровцев и взял в плен свыше трехсот. Но полковник за это время ни разу не похвалил Ромашова, а ставил все новые и новые задачи. А за Балаклавой Ромашова постигла неудача. Для улучшения позиции перед штурмом Балаклавских высот командир бригады приказал первому батальону занять одну высотку, за которой можно было накапливать силы. Ромашов выделил отряд в составе двух взводов. Противник обнаружил отряд на ближайших подступах и открыл по нему сильный артиллерийский и минометный огонь. Ромашов прекратил атаку и отозвал отряд на исходные позиции.
Когда об этом узнал Громов, то не скрыл своей досады.
Он вызвал к себе Ромашова, и вот теперь тот сидел и ерзал на краешке стула. Полковник напомнил ему о Сочи. Да, он помнит то командирское занятие, последнее перед отправкой бригады из Сочи в десант под Новороссийск.
Надо же было случиться так, что подобную ошибку Ромашов допустил сейчас, на подступах к Севастополю. Неспроста полковник напомнил ему о командирском занятии в Сочи. Разнос будет тот! Громов спит и видит себя в Севастополе, а тут у его стены получил щелчок по носу.
«Чего доброго, разгорячится и от командования батальоном отстранит», — уныло думал Ромашов.
Но полковник постепенно успокоился, остыл. Походил по комнате, а потом сел и уже спокойно сказал:
— Сегодня повторить атаку. Учти, если высотку не займем, то во время штурма Балаклавских высот у нас могут быть большие потери. Человеческие жизни лежат на твоей совести. Помни это. А может быть, поручить выполнение этой задачи Глушецкому? В Сочи он решил ее правильно. Возьмет с собой роту разведчиков и ночью вышибет немцев с высоты. Помнишь, как он вышиб немцев из дома детяслей на Малой земле?
Ромашов встал и твердо заявил:
— Если не справлюсь, пойду ротой командовать.
— Даже так! — удивился Громов. — Честь свою на карту ставишь?
— Да, честь.
— Ладно. Иди. Утром доложишь о взятии высотки.
Ромашов козырнул, лихо повернулся и быстро вышел. На пороге дома остановился, вытер пот с лица и облегченно улыбнулся.
— Или грудь в крестах, или голова в кустах, — решительно тряхнул он головой.
В его отношениях с командиром бригады было что-то схожее с взаимоотношениями ученика и учителя. Учитель требует от способного ученика большего, а ученик обижается, ему кажется, что учитель напрасно придирается к нему. Но закончит этот ученик школу и потом будет с благодарностью вспоминать своего учителя — и останется он в его памяти на всю жизнь. Так и Ромашов. Ему двадцать шесть лет, всего четыре года как окончил военное училище. А уже командир батальона морской пехоты, майор, кавалер трех орденов. Ему казалось, что он постиг военное искусство, что поучать его уже не следует. Но вдруг появился новый командир бригады, который требует, не давая пощады, строго взыскивая за всякое упущение.
Вот и сейчас пришлось выслушать немало обидных слов. На войне, конечно, всякое бывает, то удача, то неудача. Прошлой ночью постигла неудача. Ну и что? Так думалось, когда шел сюда. Полковник «прочистил» ему мозги, и сейчас Ромашов повторял слова, сказанные полковником еще в Сочи. «Все ли сделал, что в пределах человеческих сил?» Думая над этими словами, Ромашов приходил к выводу, что сделал не все, не продумал некоторые детали боя. Прав, сто раз прав командир бригады, когда напомнил ему о том занятии в Сочи. Он возвращался в батальон в приподнятом настроении. Впервые подумал: «Побольше бы таких командиров, как Громов».
После ухода комбата Громов вызвал Глушецкого:
— Что нового? Не оттягивает противник свои силы?
— Не только не оттягивает, но и подбрасывает свежие, — ответил Глушецкий и положил на стол лист бумаги: — Разведчики первого батальона нашли у убитого немецкого офицера распоряжение по дивизии. Это его перевод на русский.
— Первого, говоришь?
Глушецкий утвердительно кивнул.
— Гм, почему же об этом комбат не доложил? Ну, да ладно. Почитаем, что пишет командир пехотной дивизии Райнхард.
В распоряжении, датированном 24 апреля 1944 года, было написано:
«В обороне крепости Севастополь ни шагу назад. Позади нас лежит пространство, жизненно необходимое для крепости, и Черное море. Это основное положение должно быть внедрено в сознание каждого солдата, независимо от его положения. Поэтому тот, кто находится на позиции в расположении крепости или в бою и ушел в тыл без особой для этого служебной причины, должен быть задержан первым попавшимся офицером или унтер-офицером, силой оружия приведен на старое место или застрелен за проявление трусости.
Я ставлю перед всеми командирами священную задачу — внушить это людям.
Если танки пройдут позади — для нас это только выгодно, тем легче тогда уничтожить их с наших позиций, которые мы удерживаем. То, что плохая русская пехота ворвется в расположение наших позиций, не представляет для немецких и румынских солдат ничего страшного…
Фюрер приказал оборонять крепость Севастополь.
Подпись: Райнхард».
Полковник читал с усмешкой и покачивал головой. Закончив читать, прикрыл листок ладонью и сказал:
— Занятное распоряжение. Директивно-пропагандистское. Судя по нему, дезертируют у них с передовой. Следовательно, моральное состояние дивизии оставляет желать лучшего. Какой номер дивизии этого Райнхарда?
— Девяносто восьмая пехотная немецкая дивизия. Но перед нами ее нет.
— А почему распоряжение командира дивизии оказалось на нашем участке?
— Убитый офицер, у которого найден этот документ, являлся представителем штаба армии.
— Ого, какую птицу подстрелили. Вот что, капитан, передай Ромашову, чтобы во время ночной атаки, когда будут брать высотку, поймали «языка». Его разведчики пусть займутся этим. А ты проследи.
Некоторое время он молчал, раздумывая, потом сказал:
— Не будем обременять Ромашова. Поимку «языка» возлагаю на тебя. Возьми разведчиков в роте у Крошки. Думаю, хватит человек десять. Командира группы подберешь сам. Твое место на наблюдательном пункте комбата. Я буду находиться на своем НП. Даю тебе двое суток на то, чтобы установить, какой перед нами противник, его численный состав, система обороны. От командиров батальона потребуй, чтобы дважды в сутки — утром и вечером — присылали разведсводки, схемы вражеской обороны. Пусть ведут непрерывную разведку. Надеяться на то, что легко прорвем оборону противника, не приходится.
Выслушав распоряжение, Глушецкий козырнул и попросил разрешения удалиться.
— Иди, — махнул рукой Громов, но, когда Глушецкий уже был в дверях, остановил его: — Скажешь Ромашову, что из политотдела придет инструктор с радиоустановкой. Пусть установят репродуктор поближе к противнику. Перед микрофоном будут выступать пленные немцы и румыны. — И усмехнулся: — Может, после разговора высотку без боя отдадут нам.
Глушецкий тоже усмехнулся.
После его ухода Громов несколько минут сидел недвижимо, чуть прикрыв глаза, потом склонился над планом Севастополя и его окрестностей. Взгляд его остановился на Сапун-горе.
— Эх, Сапун-горушка, — проговорил он вслух. — Одолеем тебя, Севастополь наш будет.
У разведчиков было весело. Вторые сутки они отдыхали. Все выспались, привели в порядок обувь и обмундирование. Даже Крошка щеголял в новых сапогах. Хотя и был он командиром отдельной разведроты, но ходил в потрепанной обуви. Охотничьи сапоги, которые подарила ему Роза, окончательно порвались. А в Ялте ему повезло. Старшина Безмас раздобыл ему на трофейном складе сапоги большого размера. Были они подкованы, с широкими голенищами. Увидев их, Крошка так расчувствовался, что обнял старшину и расцеловал.
— До конца войны хватит, — надев, с удовольствием сказал он.
— Кожа добротная. Видать, шились на заказ. Оказывается, есть и у немцев такие дылды, как я.
Когда Глушецкий пришел в роту, Крошка первым долгом обратил его внимание на свои сапоги.
— Красота! Верно? — притопнув ногой, похвалился он.
— Хороши, — улыбнулся Глушецкий.
Глушецкий объяснил причину своего прихода. Крошка сразу посерьезнел, задумался:
— Задание ответственное, — наконец сказал он, — группу возглавлю сам.
— Возражать не буду.
В комнату вошла Таня. Увидев Глушецкого, она козырнула, ее черные глаза весело блеснули.
— Здравствуйте, товарищ капитан.
Глушецкий внимательно посмотрел на нее. Таня все еще очень худа, но лицо уже не такого землистого цвета, в глазах блеск. И одета прилично, и винтовка при ней снайперская.
