Войскам Приморской армии предстояло разгрызть не менее крепкий орешек, чем Сапун-гора.
Бой за Балаклавские высоты, за которыми открывался прямой путь на Севастополь, начался в тот же день и в тот же час, когда наши войска ринулись на штурм Сапун-горы.
Накануне штурма разведчики бригады Громова несколько раз выходили за передний край, чтобы добыть пленного, но каждый раз возвращались с пустыми руками. Пленного не взяли, зато хорошо разведали систему обороны.
Глядя на схему вражеских укреплений, которую составил Глушецкий, командир бригады одобрительно покачал головой:
— Умеют же, сукины дети! Все, все предусмотрено! Ни одного слабого места! Нахрапом тут не возьмешь.
Отдавая должное немецким инженерам, оборудовавшим оборону по последнему слову военной техники, Громов, однако, не испытывал чувства растерянности. Он, конечно, понимал, что бой будет упорный, кровопролитный, но в победе не сомневался. Гвардейцы Сталинграда, морские пехотинцы накопили изрядный опыт. Еще в боях за Сталинград и Новороссийск создавались специальные штурмовые группы — новый тип воинских подразделений, способных самостоятельно наносить разящие глубокие удары. Штурмовые группы, сформированные для прорыва рубежей перед Севастополем, получили в свои боевые порядки орудия, которые должны прямой наводкой разрушать огневые точки, скрытые в камнях. Команды подрывников, минеров, саперов, автоматчики и гранатометчики — все они во взаимодействии прогрызают вражескую оборону и пробивают проходы для следующих за ними частей.
В бригаде Громова были созданы три штурмовых группы. Полковник несколько дней тренировал их, придирчиво заставляя отрабатывать все детали предстоящего боя. В «маневрах», как назвал Громов тренировочные занятия, участвовала и рота разведчиков.
И вот настал решающий день и час.
Свой командный пункт Громов расположил на высотке, которую несколько дней назад отвоевал батальон майора Ромашова. Эта высотка помогла бригаде вклиниться в оборону противника, нарушить ее систему, улучшить свое тактическое положение. Благодаря ей штурмовые группы смогли занять исходное положение скрытно от противника.
До полуночи Громов пробыл на командном пункте. Глушецкий находился с ним. В полночь Громов сказал:
— Вздремнем немного…
Он лег на дощатый топчан, сделанный из снарядных ящиков, подложил под голову вещмешок связиста, закрыл глаза и затих. Глушецкий не знал, заснул полковник или нет, но сам он долго не мог этого сделать. Слишком много было впечатлений за день. Впервые полевая почта привезла письма. Глушецкий получил два письма — одно от матери, другое от Виктора Новосельцева.
Мать писала, что разыскала Галю в сочинском госпитале. При виде ее Галя расплакалась. А потом стала какой-то неразговорчивой. «Я думаю так, писала мать, она переживает потому, что на всю жизнь осталась калека. Мне она так и сказала: «Зачем я теперь Николаю». Я постыдила ее немного: мол, не такой человек Коля, чтобы бросить ее в беде».
Прочитав письмо, Глушецкий долго сидел, прикусив нижнюю губу и уставившись в одну точку.
«После освобождения Севастополя буду просить у командира бригады отпуск хотя бы дней на пять-шесть, — решил он. — Разыщу в Севастополе отца, он, наверное, голодает и болеет. Отвезу его в Сочи».
Виктор Новосельцев сообщал, что выписался из госпиталя и находится в распоряжении отдела кадров. Возвратиться на свой корабль, к сожалению, не придется, он потоплен гитлеровцами в Керченском проливе в конце ноября. Предлагают ему пойти старпомом на тральщик. Но он пока еще раздумывает. Впрочем, ему все равно, теперь он хромает на одну ногу, а такого после войны на флоте держать не будут, следовательно, с карьерой флотского офицера покончено, поэтому ему безразлично, кем теперь назначат, лишь бы воевать. Новосельцев просил Николая навести справки о Тане. «Мне не хочется верить, — писал он, — что она погибла в Эльтигене. Но тогда где же она? Мне из дивизиона друзья писали, что писем от нее нет. Я теряюсь в догадках. И все время у меня неспокойно на сердце. Знала бы Таня, как я тоскую без нее, как хотелось бы видеть ее рядом, смотреть в ее чудесные глаза, держать ее руку в своей. Будь другом, наведи о ней справки…»
Своего адреса Виктор не сообщал, в конце письма приписал, что адрес сообщит, как только определится на должность.
Глушецкий решил показать Тане письмо Виктора. Но днем ее в роте не оказалось, была в снайперской засаде. Встретился с ней под вечер. К этому времени в бригаде объявился Уральцев. Они вместе пришли к разведчикам.
Прочитав письмо, Таня прижала его к сердцу, глаза ее наполнились слезами.
— Наконец-то… — вырвалось у нее. — Коля, оставь это письмо мне, — попросила она и, не дожидаясь согласия, спрятала его в карман гимнастерки.
Глушецкий молча улыбнулся. Он был доволен, что доставил ей радость.
Молчавший до сих пор Уральцев вставил:
— А вам, Таня, привет.
Она вскинула на него недоуменный взгляд:
— От кого?
— От куниковцев.
— Спасибо, — заулыбалась Таня. — А где вы их видели?
— Здесь же, на крымской земле. Я рассказал им, что произошло с вами. Передавая привет, сказали, что ждут вашего возвращения в батальон.
Таня замялась, посмотрела на Николая.
— Ты вправе выбирать, — сказал Глушецкий.
— И там хорошие ребята. И тут я как в родной семье, — задумалась Таня. — Правда, Коля? Ты же для меня как родной старший брат. Мне не хочется с тобой расставаться.
Она подошла к нему, посмотрела снизу вверх и потребовала:
— Ну, нагнись же.
Когда он нагнулся, она обхватила его за шею и поцеловала в губы. Глушецкий растерянно покосился на Уральцева. Таня отпустила его шею и звонко рассмеялась.
— Вот видите, как я люблю этого верзилу, — повернулась она к Уральцеву. — Зачем же я буду расставаться с ним?
— Ой, Таня, — покачал головой Глушецкий. — Будет тебе, когда скажу Виктору, как повесилась мне на шею и поцеловала.
— А знаешь, что он скажет? — Таня хитро прищурилась: — Он спросит: «Сколько раз поцеловала?» Я скажу, что всего один раз. Он рассердится и поругает: «Чертова кукла, как тебе не стыдно. Надо было его поцеловать сто раз». Меня не раз называли чертовой куклой. А что это значит? Объясните, товарищ майор.
Уральцев пожал плечами:
— Не знаю, право.
— Тоже мне — литератор, — рассмеялся Глушецкий.
Глянув на часы, он заторопился. Уральцев остался с Таней, решив записать несколько ее рассказов о снайперах.
…И вот сейчас, в полночь, Николаю думалось и думалось о Гале, об отце, о Тане. Полковник Громов подхрапывал, и Глушецкий позавидовал ему. Умеет же человек выключать из сознания все, что не относится к делу. Матросам и офицерам полковник говорил не раз: «Есть время поспать — спи. Не спится, а ты заставляй себя, научись спать про запас. Потом может случиться так, что трое суток спать не придется».
Может быть, действительно можно приучить себя к такому образу жизни, делать то, что положено в данный момент, и даже мыслить о том, о чем положено, а непрошеные мысли отгонять. Глушецкий попробовал вызвать перед своим мысленным взором схему вражеской обороны, которую знал на память, представил себе, какой дот будет штурмовать первая, вторая и третья штурмовые группы, как вслед за ними рванутся к вершине разведчики с флагом. И вдруг в амбразуре среднего дота ему почудилось грустное лицо Гали.
«Чертовщина какая-то», — решил он, вставая. Зачерпнул кружкой воду из ведра, выпил, потом вышел в траншею, присел под козырек и закурил.
«Что-то нервы у меня пошаливают», — подумал он сердито.
На переднем крае шла ленивая перестрелка. Неужели противник не знает?
«Может быть, в ожидании боя нервничаю? — задумался Глушецкий. — Может быть, сердце предчувствует какое-то несчастье?»
Вернувшись в блиндаж, Глушецкий опять лег. На этот раз ему удалось задремать. Но вскоре его разбудил Громов.
— Хватит дрыхнуть, — сказал он басовито. — Скоро рассвет.
Глушецкий встал, зачерпнул в кружку воды, вышел в траншею и стал умываться. Голова была тяжелая, все тело сковано. Полковник словно знал о его состоянии. Когда Глушецкий вернулся в блиндаж, Громов сказал:
— Садись, сейчас крепкого чаю глотнем, чтобы сон развеять.
Его ординарец, здоровенный матрос с мрачным лицом, с маузером на боку, был уже в блиндаже. Он достал кружки и налил в них из большого термоса чай, заваренный почти дочерна. Потом вынул куски холодного мяса, хлеб.
«Где же любитель чая Уральцев?» — подумал Глушецкий.
Тот оказался легким на помине. Через минуту он просунул голову в блиндаж.
— Вот и самый заядлый водохлеб, — приветствовал его Громов. — Садись, корреспондент. — Когда тот присел на снарядный ящик, с улыбкой заметил: — А у тебя чутье на чай.
