патуа, то в них искали вдохновения грамотные горожане. То, что Шарль Нисар называл la muse foraine, интересовалось только парижскими товарами. Стремление к новизне в сочетании с престижем городской жизни и деятельности сделало песни одним из главных путей проникновения национального языка в чужую сельскую местность.
Самый яркий пример - "Марсельеза". Родившись в Страсбурге как боевая песня Рейнской армии 25 апреля 1792 г., новая композиция получила первую официальную афишу в салоне мэра города вечером следующего дня, затем в воскресенье, 29 апреля, ее исполнил оркестр Национальной гвардии и спели лионские добровольцы из Первого рейнско-луарского батальона, которые прошли парадом по Страсбургской площади вооружений. Через несколько дней песня была напечатана, а 17 мая мы узнали, что ее поют в Монпелье. Через несколько дней делегат Конституционного (то есть жирондистского) общества Монпелье привез ее в Марсель, где 22 мая исполнил ее, вызвав большой энтузиазм, в конце банкета Конституции. Уже на следующий день песня была напечатана в местной прессе. Что еще важнее, она была напечатана на отдельном листе, несколько экземпляров которого были розданы каждому добровольцу Марсельского батальона, в то время поднимавшегося с некоторым трудом. Поскольку они постоянно пели эту песню и раздавали ее экземпляры во время похода на Париж, который занял весь июль, песня стала известна как гимн или воздух марсельцев.
В связи с этим возникает интригующий вопрос: кто пел "Марсельезу"? Или, точнее, как получилось, что эти молодые рекруты с такой готовностью исполнили песню на французском языке? В 1792 г., судя по всему, французский язык был так же чужд большинству провансальцев, как сегодня сенегальцам, а может быть, и больше. Простые жители Марселя понимали по-французски достаточно, чтобы вести дела и другие повседневные операции, но редко говорили на этом языке. Это позволяет предположить, что среди добровольцев, которые, как мы знаем, возглавлялись молодыми людьми из высших слоев общества, а значит, двуязычными, было немало тех, чья профессия тяготела к французскому языку: бывшие солдаты, журналисты, ремесленники, грузчики. Один из писателей 1840-х годов утверждал, что в корпусе добровольцев было всего несколько истинных марсельцев среди сбродного инородческого элемента; и хотя он является враждебным свидетелем, но один из них мог разумно предположить, что в большом порту будет много чужаков, что многие из них будут политически свободны, что некоторые будут рады найти работу, даже в армии, и что они хотя бы немного понимают по-французски. Как бы то ни было, эта смесь "грубых людей из народа" и молодых людей из высших классов, использующих "иностранную речь, смешанную с бранными словами", поразила воображение народа на всем пути следования. Они также пели гимн Руже де Лисла, к которому добавили припев на провансальском языке:
Марке, тру де Диу. Маркеу, петарда Диу. Leis émigras, noum de Diou. N'avouran ges de bouen Diou Qué leis curé monar et vieou.
Но, очевидно, что везде, где они проходили, запоминались и усваивались слова на французском языке.
К осени гимн, созданный на далеком северо-востоке и распространявшийся сначала с юга, а только потом из Парижа, распевался по всей Франции - "всеми войсками и детьми", уточнялось в донесении от 28 октября, тем самым называя главных проводников его проникновения. Уже через некоторое время мы узнаем о первом контр-использовании этой волнующей мелодии: версию на вендском диалекте запели повстанцы запада. За ней последовали другие. Парадокс заключался в том, что новый гимн был связан с городом, жители которого не говорили по-французски, а многие и вовсе не считали себя французами, но даже те, кто не говорил по-французски, могли его петь, и пение наделяло их даром языкознания. Мы слышали о политическом бунте в Тарасконе в 1850 г., где, как утверждают, красные яростно кричали, распевая "Марсельезу". Песня даже помогла певцам овладеть элементарными знаниями национального языка и, возможно, побудила их к дальнейшему его изучению. Во всяком случае, несмотря на запрет Второй империи, "Марсельеза" не исчезла. В одной из рабочих песен 1853 года, в которой подмастерья отправляются на понедельничную пьянку за город, они усаживаются за стол и поют, не переставая пить:
И если кто-то из нас это знает, пусть поет "Марсельезу"!
В 1858 г., после покушения Феликса Орсини на жизнь Наполеона III, мы узнаем, что песня вызвала инцидент в одной из рутальских коммун в Пиренеях.® Лишь немного позже молодой Арсен Верменуз научился играть на трубе ради этой мелодии. В 1879 году республиканцы восстановили ее в качестве национального гимна, и к 1890-м годам она полностью стала таковым. Военно-патриотическая песня одной из политических группировок в итоге стала песней всех, неся в себе не только язык ее текста, но и мощный национальный настрой. "Марсельезу поют, конечно, за ее слова, - говорил в 1902 году Морис Баррес, - но [особенно] за массу эмоций, которые она вызывает".
Могло ли что-то, кроме песни, произвести столь сильное впечатление? Конечно, кроме "La Marseil", было много других песен на французском языке.
laise", и некоторые из них были очень популярны, в частности, песни Пьера-Жана де Беранже в 1830-х годах. Франсуа Мазюи, писавший в 1854 г. в Марсель, подчеркивает влияние этих и других французских песен на распространение национального языка. Таким образом, национальная интеграция, помимо всего прочего, включала в себя и войну песен. Прежде чем образованные люди обратились к коллекционированию популярных песен, как мухи на булавках и так же мертвы, они преследовали их своим гневом. Песни сопровождали танцы, и их, как и танцы вуалеток, с которыми они часто ассоциировались, на протяжении всего столетия неуклонно осуждались как грубые, непристойные, развратные, подстегивающие нескромность девушек и похоть мужчин. Безусловно, некоторые из дошедших до нас текстов должны были заставить респектабельные уши гореть. Довольно мягкий пример - Шатонеф в Сентонже, где танцевали очень быстрый рил под названием "Le Bal de Suzon" или "Bal de Péte la Veille":
Suzon est encor'q'une enfant
Qui fait tout c'que sa mére lui défend. Как только она задумывается, она возвращается: Péte! Péte! Péte! Péte!
Как только она встает, она возвращается: Péte! Péte! Péte! Péte!
Péte, veille, en attendant.
Как и многие его единомышленники, Ксавье Тириат, писавший о Вогезах в конце 1860-х годов, подчеркивал вульгарный характер местных песен в противовес "песням, пришедшим из больших городов и написанным в наше время", которые он считал "вдохновенными и правдивыми выражениями благородных чувств"? Такие чувства были сильнее у профессиональных носителей цивилизации и грамотности - учителей.* Песни, как и другие формы народной культуры, лучше изживать, и чем скорее, тем
