— Мариетта… — начал он.
Она повернулась к нему.
— Мариетта, — продолжал он, — я хочу тебе только добра…
Он снова хотел было произнести ее имя, но тут горло и уста его свела судорога, точно их затянуло невидимым узлом. Огромным усилием воли он попытался разорвать этот узел, но мышцы челюсти уже не повиновались. Он подумал, что, должно быть, от этого усилия лицо у него перекосилось, потому что Мариетта глядела на него с ужасом. Она вскочила с кресла, бросилась к нему, закричала:
— Дон Чезаре! Дон Чезаре!
Тогда он отказался от борьбы и приказал своим глазам улыбнуться. Очевидно, это ему удалось: мышцы верхних и нижних век еще повиновались. Взгляд Мариетты стал спокойнее, но она продолжала кричать:
— Дон Чезаре! Дон Чезаре!
Левая рука и левая кисть все еще повиновались ему. Он поднес палец к губам, делая знак Мариетте — замолчи, мол. Она замолчала.
Тогда он сделал ей знак лечь рядом с ним в постель. Она вытянулась рядом с ним на свежих простынях с еще не смятыми после глажки складочками.
Мариетта смотрела на него восторженно-пылким взглядом. И он подумал, что в эту минуту она любит его такой любовью, перед которой все прочие виды любви ничто.
Он положил руку на грудь девушки, на белую ткань платья.
Мариетта отодвинула руку дона Чезаре, быстро расстегнула платье (оно застегивалось спереди) и снова положила его руку себе на обнаженную грудь. Грудь была маленькая, круглая, крепкая, и широкая хозяйская ладонь закрыла ее всю целиком.
Женщины ждали, набившись в коридоре. Войти они не смели, так как дон Чезаре приказал им накануне вечером не заходить в его спальню без зова Мариетты. Они слышали крики девушки: «Дон Чезаре! Дон Чезаре!» — и удивлялись, что все вдруг стихло. Так прошло некоторое время.
Мариетта восторженно-пылко смотрела на дона Чезаре, и он смотрел на нее, и глаза его улыбались. Потом она заметила, что взгляд уже ничего не выражает. Пальцы, сжимавшие ее грудь, разжались, ладонь начала холодеть.
Мариетта осторожно положила руку дона Чезаре вдоль его тела. Потом опустила ему веки. И коснулась легким поцелуем уже остывавших губ.
— Аминь, — прошептала она.
Застегнув платье, она открыла дверь.
— Дон Чезаре скончался, — сказала она.
Женщины разом запричитали. Их причитания заполнили весь дом, выплеснулись в низину, долетели до моря и до тех рыбаков, чья моторка все еще болталась возле устья озерного водослива, у входа в который в свое время находился порт благородного и мудрого города Урия.
Полмиллиона лир, украденные у швейцарского туриста, были возвращены владельцу, причем все до последнего сантима; бумажник тоже был найден, причем не пропало ни одной бумажки. Но судья Алессандро все утро упорно отказывался выпустить на свободу Маттео Бриганте: возвращение украденного не снимало самого факта кражи, преступление осталось преступлением, расследование продолжалось — законы полагалось уважать.
В полдень два городских стража вручили судье ключ от гарсоньерки Бриганте, этот ключ они подхватили, что называется, на лету, когда он на их глазах выпал из кармана передника Джусто, официанта «Спортивного бара». А Джусто был единственным свидетелем, утверждавшим, что видел бумажник швейцарца в руках Бриганте. И то обстоятельство, что ключ от гарсоньерки, где было обнаружено украденное, находился у него, оборачивалось против самого Джусто.
Судью не так-то легко было провести, он сам был истинным жителем Юга и понимал, что стражникам куда выгоднее работать в интересах рэкетира, чем в интересах правосудия. Но стражники присягнули, и еще один свидетель, Австралиец, подтвердил, что ключ выпал из кармана официанта. Приходилось, хочешь не хочешь, выпускать на волю Бриганте и сажать под замок Джусто. Впрочем, последний не слишком настаивал на своей невиновности, считая, что на данном этапе тюрьма — единственное место, где он может чувствовать себя в относительной безопасности. Следствие длилось несколько недель и было прекращено за отсутствием состава преступления.
Почти целый день донна Лукреция просидела в кабинете комиссара Аттилио. Франческо пока так и не нашли. Донна Лукреция требовала от комиссара, чтобы он по нескольку раз обзванивал всех своих коллег в других городах провинции. Она даже не пыталась скрывать своей тревоги, так что вскоре и помощник комиссара, и городские стражники, и карабинеры, а за ними и весь город догадались о причинах ее беспокойства.
А Франческо провел ночь в какой-то таверне в Фодже, пил сам, угощал всех желающих и таким образом просадил остававшиеся у него пять тысяч пир. К утру он до того нализался, что хозяин таверны вынужден был поставить для него в задней комнате походную кровать. После полудня, когда хмель вышел у него из головы, ему дали ровно столько денег, сколько стоил проезд до Порто-Манакоре.
Донна Лукреция видела, как он сошел с автобуса, и тут же выскочила на улицу. Он заметил, что она направляется в его сторону. Глаза Лукреции пылали любовью, а он решил — презрением. Он повернулся и бросился наутек. Поколесив по улочкам Старого города, он вернулся домой через внутренний дворик дворца. Маттео Бриганте сидел за столом в столовой и писал деловые письма. Франческо достал из шкафчика в передней свои партитуры, сел рядом с отцом и начал в полном молчании проглядывать ноты какой-то канцонетты. Отец с сыном обменялись первыми словами только на следующее утро, и то на посторонние темы, не имеющие отношения к событиям вчерашнего дня.
Когда донна Лукреция увидела улепетывавшего от нее со всех ног Франческо, она снова явилась в кабинет комиссара полиции. И упала в кресло напротив него.
— Как я могла полюбить труса? — проговорила она.
Комиссар, писавший какой-то очередной рапорт, ничего не ответил и еще усерднее стал водить пером по бумаге. Потом словно бы он ничего не слышал, словно бы и речи о Франческо не было, заговорил о кончине дона Чезаре это было главное событие дня: коль скоро старик отказался принять священника, можно ли его хоронить по христианскому обряду? Из Калалунги прибыли родственники; на днях будет вскрыто завещание: ходили слухи, что приписка к завещанию, сделанная в последние часы жизни дона Чезаре, составлена в пользу одной из служанок дома с колоннами, возможно и незаконнорожденной дочери покойного… Комиссар считал себя самым ловким и самым деликатным мужчиной во всем божьем мире и без труда убедил себя в том, что Лукреция будет его гораздо скорее, чем он предполагал поначалу, и что все получится значительно легче.
И впрямь, ровно через две недели донна Лукреция посетила его гарсоньерку. Страсть, разбуженная Франческо в тот самый день, когда он долго держал ее руку, еще не осмеливаясь сказать: «Я люблю вас», — страсть эта требовала утоления. Они стали встречаться дважды в неделю и встречались так несколько месяцев с неизменным удовольствием. Потом донна Лукреция завела себе нового любовника, потом еще одного и сменила их немало. Высокомерная от природы, она презирала всякую осторожность. Теперь в городе уже никто не называл ее донна Лукреция, а просто Лукреция.
Судье Алессандро донесли о недвусмысленном поведении его супруги. Он расспросил ее; она ничего не отрицала. Несколько месяцев подряд он бился над неразрешимым вопросом: мужчина не имеет права требовать верности от женщины, которая его больше не любит, но жена обязана блюсти честь мужа, сообразуясь с моральными устоями, пусть и устарелыми, того края, где они живут; как примирить эти два равно законных принципа? И по-прежнему он все так же мучился вопросами, которые именовал социальными; весьма неосмотрительно провел несколько мелких политических процессов, входивших в его компетенцию; выносил обвинительный приговор, оправдывая виновного в мотивировочной части решения суда, и восстановил таким путем против себя и представителей оппозиции, и правительство. Его перевели из Порто-Манакоре. Послали в Калабрию, в маленький заштатный городишко в горах.
Из одного чистого упрямства судья добился заграничного паспорта для каменщика Марио. Во Франции Марио смог найти себе работу только в шахтах, где и погиб год спустя во время взрыва.
Когда Мариетта разбогатела, агроном отступился от нее и предложил вести его хозяйство Джузеппине. Та согласилась, отчаявшись разлучить комиссара с его кроткой Анной и шалой Лукрецией, не говоря уже обо всех прочих. Агроном, состоящий на государственной службе, конечно, фигура не столь престижная, как комиссар полиции, зато получает почти такое же, вполне приличное жалованье. Ему она позволила похитить свою столь долго хранимую девственность и оказалась весьма искусной в постельных делах. Но, пожив на Юге, ломбардец в конце концов проникся южной моралью и наотрез отказался сочетаться законным браком со столь опытной девицей. Через несколько лет она бросит своего агронома ради одного землевладельца, который купит ей домик в Калалунге и упомянет в своем завещании. А агроном умрет молодым, его съест малярия и отчаянные, но безуспешные попытки улучшить породу коз на манакорском побережье.
