Сергей в раздумье наморщил лоб. «Действительно, и наши преподаватели в своих лекциях почему-то тоже «умалчивают» об этом». Сергей вспомнил, что Андрей Иванович рассказывал, как Ленин объявил выговор Бонч-Бруевичу за то, что тот добавил ему заработную плату…
Сергей бережно перелистывал страницы.
«Энгельс подчеркивает еще и еще раз, что не только в монархии, но и в демократической республике государство остается государством, т. е. сохраняет свою основную отличительную черту: превращать должностных лиц «слуг общества», органы его в господ над ним».
«…Против этого, неизбежного во всех существовавших до сих пор государствах, превращения государства и органов государства из слуг общества в господ над обществом Коммуна применила два безошибочных средства. Во-первых, она назначала на все должности по управлению, по суду, по народному просвещению лиц, выбранных всеобщим избирательным правом, и притом ввело право отозвать этих выборных в любое время по решению их избирателей. А во-вторых, она платила всем должностным лицам, как высшим, так и низшим, лишь такую плату, которую получали другие рабочие. Самое высокое жалованье, которое вообще платила Коммуна, было 6000 франков. Таким образом, была создана надежная помеха погоне за местечками и карьеризму…»
— Да-а, — забывшись, вслух произнес Сергей и полез пятерней в затылок. Но тут же устремил глаза в текст ниже.
«Энгельс подходит здесь к той интересной грани, где последовательная демократия, с одной стороны, превращается в социализм, а с другой стороны, где она требует социализма. Ибо для уничтожения государства необходимо превращение функций государственной службы в такие простые операции контроля и учета, которые доступны, подсильны громадному большинству населения, а затем и всему населению поголовно. А полное устранение карьеризма требует, чтобы «почетное», хотя и бездоходное местечко на государственной службе не могло служить мостиком для перепрыгивания на высокодоходные должности в банках и в акционерных обществах, как это бывает постоянно во всех свободнейших капиталистических странах».
Вошла Феоктиста Михайловна.
— Сергей, сбегай в аптеку. Возьми валерьянки и что-нибудь сердечное.
— Хорошо, — он заметил страницу. — «Надо потом посидеть над этим», — и захлопнул книжечку.
Когда возвращался из аптеки, нагнал у подъезда понурого Данилова. Сжалось сердце. Сергей понял, что тот сходил напрасно. И все-таки не утерпел, спросил:
— Ну, что, Аркадий Николаевич?
— В тюрьму двери широкие. А из нее узкие…
Когда поднимались по ступенькам, Данилов вдруг остановился, словно наткнулся на что-то.
— Сейчас еще больше убеждаюсь: прав Павлов. Во всем прав. И я с ним полностью согласен, — Вздохнул тяжело. — И Эйхе… тоже прав. Только по-своему. Хотя я с ним не согласен. Вот в чем вся трагедия. — Зашагал по лестнице дальше. На лестничной площадке у дверей, сказал — Конечно, нельзя, чтоб коммунисты каждый тянул в свою сторону — мало ли что кому придет в голову!.. Эйхе говорит: вся партия шагает не в ногу, один Павлов — в ногу.
Зашли в квартиру. Данилов плюхнулся на стул. Обхватил голову ладонями. Долго молчал.
— Лучше бы меня посадили, Он такой неприспособленный, такой прямолинейный… Я бы знал, в чем я прав, в чем не прав. Я бы это быстро определил. Разобрался бы. Мне было бы понятнее. Понятнее — значит, легче… Какой-то кошмар в голове. — Он опять надолго замолчал. Потом сказал — Понимаешь, Сергей, все, что было всегда вокруг меня, обступало, как вот эти стены, вдруг все это рухнуло. Светло стало кругом. И пусто. Пусто и кругом, и на душе. Главное — не знаю, где я. Как в бреду.
К вечеру Аркадий Николаевич начал будто бы приходить в себя. Закурил и в молчании стал мерить шагами комнату. Заговорил неожиданно и на удивление спокойно:
— Эйхе не, советует писать в ЦК. Сказал, посидит, пройдет кампания и его выпустят. Это, мол, я тебе говорю не как секретарь крайкома, а как товарищ. А в партии Павлову не быть. Это он сказал как секретарь крайкома и как кандидат в члены Политбюро ЦК…
— Конечно, Аркадий Николаевич, Эйхе ориентируется в обстановке лучше нас. И мне кажется, что под кампанию Андрея Ивановича могут запросто пристегнуть к какой-нибудь группировке. А раз кампания начинается сверху, то доказать что-либо очень трудно.
— Не только трудно. Просто невозможно.
Сергей пристально посмотрел в горестные глаза Данилова — оба подумали одно и то же:
— Не выдержит старик в тюрьме, помрет, — высказал Сергей.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
За стеной напряженно гудит маслобойка.
Тяжело смыгая по цементированному полу ногами, рабочие перетаскивают фляги с молоком. Фляги глухо ударяются друг о друга.
Гулким эхом под сводами раздаются голоса.
Журчит вода в трубах.
Родной до мелочей знакомый деловой ритм маслозавода.
Катя вьюном вьется. Мастер Иван Иванович Клямер говорит: он, старый маслодел, давно уж не помнит, чтобы было зимой столько много молока. Да и сама Катя заметила, что нынче работы намного больше, чем в прошлом году, Когда она после курсов поступила сюда лаборанткой. А теперь передохнуть некогда — без конца пробирки, серная кислота, вой центрифуги. А по вечерам комсомольские дела спектакли в перестроенном из церкви новом клубе, концерты на фермах, кружки по изучению новой Конституции, сборы подарков для борющейся Испании. А недавно в бригадах начали создавать ефремовские звенья высокого урожая.
И только ночью, оставшись наедине, она разговаривала мысленно с Сергеем, словно рассказывала ему обо всем этом, вспоминала последние с ним свидания.
У него были тогда каникулы в партшколе. Он приехал в Петуховку. Жил у ребят. Днем ездил с ними на покос, а ночи — были их с Катей. Ох, какие ночи! Как только она тогда на ногах держалась? День на работе, а ночь с ним, не смыкая глаз. Сергей был нежным и ласковым. Иногда, сморенный, он клал голову ей на колени. Она перебирала его жесткие, непокорные волосы, гладила его выпуклый лоб, пальцем расправляла его размашистые брови. А он смотрел в небо и говорил и говорил непривычное для Кати. Что в этом бездонном пространстве вселенной есть бесчисленное множество миров. Что где-то далеко-далеко, может, за миллиарды световых лет на какой-то из планет непременно существует такая же вот жизнь, такая же любовь и сидят, может, вот так же двое, похожих на него с Катей, и тоже смотрят в небо, на ту же бездонную вселенную и думают о том же, о чем и они сейчас… И Катя вдруг начинала пристально и тревожно смотреть на небо, словно она действительно могла увидеть там их двойников.
Так каждую ночь они видели мир у своих ног, слушали, как он шепчет им свои тайны, смотрели, как падают звезды. Слушали, прижавшись друг к другу, стук своих сердец.
И так целых семь ночей подряд! В те короткие минуты, когда Катя забегала домой перекусить, мать с тревогою говорила:
— Катюша, милая, по селу болтают разное. Ты смотри, доченька…
Но что ей бабья болтовня! Все кругом для нее ликовало.
Тогда ей казалось: каждой из этих семи ночей достаточно, чтобы быть счастливой всю жизнь. Так казалось. Но, видно, не так устроен человек — даже всех семи, вместе взятых, мало для полного счастья. Очень мало. А тут еще письма от Сергея приходят все реже и реже.
Короткие писульки стал писать…
В дверь просунулась повязанная шалью голова соседской девчонки.
— Катьк, тебя в сельсовет зовут. Кто-то приехал.
Катя поднялась.
— Кто приехал-то?
— Из району какие-то двое. Собрание будет вечером. Клуб уже топят.
«Наверное, опять этот зануда явился, — подумала Катя об Урзлине. — Опять будет к протоколам придираться…»
Она не ошиблась. В кабинете Нефедова ее ждал Урзлин. Тут же сидел секретарь райкома партии Переверзев, председатели всех трех колхозов села, сам Нефедов, как всегда, черный, словно с въевшейся в лицо кузнечной гарью. Вид у всех был скучный, отсутствующий. С лошадиной терпеливостью понуро слушали они нотации Переверзева.
— Зимовка только еще начинается, а вы уже допустили массовый падеж. Чего же ждать дальше? К весне весь приплод, который за год получили, погубите. За такие дела партбилет недолго выложить.
— Тут, товарищ Переверзев, у нас народ-то какой, — начал оправдываться Кульгузкин, председатель колхоза «Красные орлы». Он был еще краснее, чем всегда. — Разве наш народ убедишь? Ты ему доказываешь, стараешься, что есть мочи, аж кишки рвутся, а ему хоть бы хны…
— Ваши кишки никому не нужны, можете их не рвать, — строго перебил секретарь райкома, — а если еще допустите падеж, вызову на бюро и отберу партийные билеты. За год по колхозам сельсовета поголовье снизилось на сто двадцать голов — на одну пятую часть всего поголовья крупного рогатого скота. Это преступление! В тюрьму вас всех мало загнать за это! Отныне райком партии за каждою павшую голову будет…
