— Может, ты о чем-нибудь о другом расскажешь, — перебил его Переверзев, и у него насмешливо дрогнули губы. — А то заладил об этом самом…
— Для того чтобы получить высокий урожай, надо целый комплекс агрономических мероприятий провести. — И Лопатин стал рассказывать дальше, невнятно и сбивчиво.
— Ну, а как ты на будущий год думаешь? — спросил Переверзев. — Сколько думаешь получить?
Федор замялся.
— Чо говорить-то об этом?.. Об этом уж говорено-переговорено сколько раз.
— А ты скажи еще, коль надо, — тут как тут вклинился Кульгузкин.
— Ну, на будущий год думаем получить больше, чем нынче.
— А именно? Ты конкретнее. Не стесняйся, говори! — Кульгузкину очень уж хотелось блеснуть лопатинскими обязательствами. — Ну, ну, говори!..
Лопатин вдруг осерчал. Не иначе как было стыдно ему за своих опекунов и начальников перед гостями, а больше всего, наверное, перед Айджемал. Он махнул сердито рукой.
— Чо загодя говорить. Сколько получим, столько и получим, чо загадывать раньше времени!..
Переверзев поднялся и прошелся по сцене.
— У нас, товарищи, хозяйство плановое, и мы обязаны планировать «загодя», как выражается Лопатин, каждое свое мероприятие. Каждый результат нашей работы должен быть нам известен до того, как мы приступаем к делу. Поэтому напрасно Лопатин стесняется назвать цифру. Социалистические обязательства являются большим стимулом в нашей работе, в них сила стахановского движения.
Лопатин стоял за трибуной, но смотрел не в зал, а повернувшись к Переверзеву, слушал его. Тот поговорил еще немного о значении социалистических обязательств, о гласности соревнования, похлопал отечески по плечу Федора и сел вместе с ним снова за стол.
Еще не умели тогда передовики легко принимать соцобязательства.
Скованность и неловкость лопатинского «доклада», неуместная назойливость покровительственного тона Переверзева сгладились выступлением гостя. Чернобородый руководитель делегации подошел к трибуне очень энергично, улыбнулся широко и белозубо, привычно положил руки на подлокотники фанерного сооружения, изображающего трибуну.
— По-моему, зря хороший парня Федора тут заставляли делать подобие доклад… Мы тут жили, своим глазом все видел, вот этим руками все брал и щупал! Мы все записали и все это будем у себя… претворять! Мы большое спасибо, большое русское спасибо говорим Федор Лопатину. Он ночи не спал, душу нам открывал, все говорил, ничего не таил, очень уж хотел, чтобы мы все понял. И мы все понял и все записал. Это хорошо. Это очень хорошо! Но самое главное мы не записал, то, чего нельзя записать, никакая бумага не хватит… Это — любовь наших народов и дружба наших народов. Мы ездили на Украину, были под Москвой на черноземах. Мы видели показательный хозяйства. Лучше ваших хозяйство. Но мы больше доволен вашим колхозом, чем показательным. Там все показательно, все напоказ, на агитация. А нас агитировать не надо, мы сами завоевывал Советскую власть, мы за колхозную жизнь. Мы своими руками строим колхоз у себя в Туркменистан. Ты покажи нам повседневный жизня, сегодня, завтра, послезавтра и еще послезавтра — каждый день покажи нам от утра до вечер, и вечер покажи нам, как вечер проводишь, как всегда живешь. У вас мы это все увидел, мы жили с вами!.. Ели с вами!.. Работали с вами!.. Даже на танец ходили с вами вместе!.. Курили в конторе вечером с вами… Я душу обновил у вас здесь! Я с новыми глазами приеду домой. Я хочу договориться с товарищ Переверзев и прислать к вам в колхоз и в другие ваши колхозы наших людей — пусть посмотрят, поживут, поработают у вас. А потом приедут и пусть расскажут сами о том, как вы живете. Без показательности, а по-простому. От всей делегации нашей большой вам спасибо. Русский вам поклон.
Он вышел из-за трибуны и низко поклонился.
Зал, внимательно молчавший во время его речи, окончательно и ошеломленно замер. Люди подались вперед, затаили дыхание. Секунду, две, три… зала будто не было. Потом он вздохнул единым облегченным вздохом, задвигался, загомонил:
— Да боже мой! Мы завсегда рады!
— Пусть приезжают!
— Как родных встретим!
Они не умели еще выражать свои чувства аплодисментами и тем более овациями, на собраниях хлопали в ладоши потому, что принято так провожать оратора. А чтобы вот так — растроганную душу бурно излить не умели. И неумелостью этой, этой неподдельной искренностью они потрясли своих гостей еще больше. Айджемал целовала Катю, обхватив ее повязанную шалью голову. Сидящие в зале бригадиры-туркмены жали кому-то руки. Их восторженно хлопали по плечам, по спинам. Чернобородый на сцене растроганно тряс руку Переверзеву.
Клуб еще долго гудел…
6
На сегодняшнее воскресенье у Сергея было намечено много дел: сходить в аэроклуб на занятия, отнести белье в стирку, обменять книги, в читальном зале просмотреть отложенные позавчера материалы по буржуазным конституциям и набросать хотя бы примерный план лекции об опубликованном недавно проекте новой советской Конституции, зайти к Даниловым и наконец написать Кате ответ на три ее письма, полученные еще неделю назад. Все это надо успеть в один день.
Сергей шагал размашисто, обгоняя прохожих. Думал о вчерашнем вечере в учительском институте. И чего это та веснушчатая курносая девчонка третий вечер пялит на него глаза? Втрескалась, что ли? Перед ребятами даже неудобно — подтрунивают… А вообще-то симпатичная. Чем-то она напоминала Сергею михайловскую Лизу. Тоже, видать, прямодушная, бесхитростная, с первого взгляда вся наружу, глупенькая еще. Сергей шагал и не замечал, что улыбается…
Вдруг он решил сначала забежать за Костей в общежитие медицинского училища. В эту же осень в Новосибирск заявился Костя Кочетов. Сергей знал, что Аркадий Николаевич в гражданскую войну воевал вместе с Костиным отцом и после его смерти (еще до рождения Кости) поклялся вырастить партизанского сына. Вот и жил Костя в Михайловке то с матерью — теткой Настей и дедом Петром Леонтьичем Юдиным, прозванным за крепкий самосад дедом Охохо, — то у Даниловых в райцентре, когда заканчивал семилетку. И из Каменского округа, где раньше, еще до революции, жили Кочетовы, их тоже забрал Данилов. И никогда не был на могиле отца Костя. Много было загадочного и для Кости и для Сергея в смерти Костиного отца… Вот и в Новосибирск потянул за собой своего воспитанника Аркадий Николаевич.
В городе Костя для Сергея, как с неба свалился. Все такой же неунывающий, такой же насмешливый и самоуверенный, он расхаживал по городской квартире Даниловых, будто всю, жизнь прожил в ней.
Но чем дольше ходили они по городу в тот первый день, тем больше вытягивалось Костино лицо — город удивлял его. На глазах серьезнел Серегин друг и к вечеру подытожил:
— Грандиозно! Великолепно! — И потом вдруг, после длительной раздумчивой паузы, тихо, с сожалением спросил — Только зачем столько всего в одном месте?..
— То есть?..
— Несправедливо. Что, разве в деревне не такие люди живут? Разве они хуже работают? А почему этим людям все: и большие благоустроенные дома, и водопровод, и морс, и мороженое, и улицы мощеные, и огней по вечерам полно? А что для наших людей, для деревенских? Ничего, кроме работы. Несправедливо!
И вот тут-то Сергей, к своему удивлению, впервые почувствовал себя слушателем совпартшколы.
— Все это и есть наследие капитализма, доставшееся нам после революции, — заговорил он вдруг незнакомым даже для себя книжным языком. — При социализме эта разница в основном будет ликвидирована. Хотя тоже не полностью…
И осекся, заметив, с каким недоумением и обидой взглянул на него Костя.
И вот, прыгая через ступеньку, Сергей взбежал на четвертый этаж медицинского общежития.
Окутанный сизым угарным дымом, Костя неумело, но старательно гладил в комнате брюки.
Сергей распахнул окно, сел на подоконник, взял со стула газеты.
— Ты в прачечную пойдешь? — спросил он, разворачивая «Советскую Сибирь».
— Нет. Мне тетя Шура стирает уборщица нашего общежития.
— А в библиотеку?
— В библиотеку надо… К Даниловым бы сходить.
— Давай сходим… О! — воскликнул вдруг Сергей. — Нарком НКВД новый. Какой-то Ежов Николай Иванович, — Сергей уткнулся в газету — «Девяносто пятого года рождения…»
— Это сколько же ему? Сорок один. Далеко не юноша…
— «…Работал секретарем Семипалатинского губкома, потом Казахского крайкома партии… заведующим отделом ЦК… секретарем ЦК…» Ничего, видать, деловой товарищ.
— Все они деловые, — возразил Костя, — как наш Переверзев, пока до власти не дорвался.
— Ну, это ты напрасно. С Переверзевым равнять нечего.
— Почему? Чины только разные, а люди все одинаковые.
