могу ничего поделать с собой — голос звучит резко и почти грубо. Но она слишком близко, и я не могу ничего не чувствовать — не тогда, когда ее лицо так живо напоминает мне о ночи в конюшне, не тогда, когда гибкое тело, спрятанное под теплой одеждой, оказывается так близко к моему
Я смотрю на Инетис, которая носит моего ребенка, и внутри пусто. Я сжимал ее в своих объятьях до боли. Я целовал ее губы, слушал ее сбивающееся дыхание — и сердце мое спокойно бьется в груди, когда она проходит мимо.
Я слышу, как Унна называет мое имя — и кровь вскипает при звуке ее тихого голоса. Она поднимает голову — и я снова вижу взгляд, который в ту ночь заставил меня позабыть обо всем в этом мире.
Но это магия заставила меня ее пожелать, и это чары Энефрет заставили меня поддаться этому желанию. Не страсть и не любовь — ведь мне не нравится это тонкогубое лицо со шрамом, не вызывают похоти эти узкие бедра и плоская грудь, и этот тихий голос, словно боящийся нарушить тишину, совсем не кажется томным. Энефрет создала между нами связь с помощью магии — и только. Но теперь магии нет, и от этих воспоминаний мне нужно избавиться любой ценой.
— Я не теряю надежды, — говорит Унна, и я отвлекаюсь от своих мыслей и вспоминаю о сути нашего короткого разговора.
— Ты не теряешь веры в Энефрет, — поправляю я. — Ведь так? Думаешь, что раз она позволила вам однажды вернуть меня с края смерти, то теперь точно не даст умереть? Я видел ее, я же тебе говорил. Она обещала вернуть Асморанте процветание после этой войны, и она это сделает. Но она не обещала, что я переживу войну, так что у вашего путешествия, как видно, другая цель.
— Мы пришли сюда, чтобы спасти тебя, — говорит она. — Ребенок позвал нас сюда, и я ходила и искала тебя на поле боя, в снегу, среди других тел…
Голос Унны замирает, когда она натыкается на мой взгляд. Уже молча она завязывает узел, поднимается, поднимает таз с грязными повязками. И неожиданно, словно решившись, говорит:
— Мы уходим вечером. Инетис ждет от сугрисов вести для фиура Шинироса. Если хочешь, я передам что-нибудь для фиура… или твоего отца. Из Шина вести наверняка побегут в Асмору…
— Я думаю, ему и так сообщат, что я умер, — говорю я.
Чего она хочет? Прощания со слезами? Признания на смертном ложе? Или слов о том, что мне страшно, и что я не хочу умирать?
— Прощай, — говорю я и отворачиваюсь.
Я слышу, как она разговаривает где-то в другом конце палатки с Глеей, но лежу с закрытыми глазами и притворяюсь, что сплю, пока не засыпаю на самом деле. Солнце клонится к закату. Раненые кричат, что не хотят умирать, кто-то стонет, и вскоре воины затаскивают в палатку окровавленное тело — один из солдат попытался вырезать черноту из своей раны походным ножом. Он сопротивляется так упорно, что его оставляют в покое. Все боятся ран, боятся заразы, которая тут же вонзит в плоть свои зубы. Я оглядываюсь вокруг, когда женщины начинают разжигать по палатке свет. Беспрерывные жалобы и запах снадобья угнетают и без того подавленное настроение. Я слышу торопливые шаги — мимо проходит Глея, и на мой оклик она не останавливается и даже не замедляет шага.
— Вы бросаете нас! — выкрикивает один из раненых. — Вы же лекари, вы должны лечить, а вы бросаете нас!
Но она не оборачивается, хотя наверняка чувствует на своей спине наши взгляды. Ее помощницы торопливо раздают снадобья и тоже спешат прочь, словно боятся не успеть.
— Правительница раздала всем какие-то магические метки, — говорит один из раненых, и голос его разносится по почти пустой палатке. — Магические! Откуда здесь взялась магия, если ее нет? Почему правительница не может спасти нас, если магия не покинула ее?
Он почти кричит, и от этого мне становится тошно. Если принять смерть — так принять ее, как подобает воину. Если умереть от ран, то без стона и крика, как солдат, отдавший жизнь за свою страну.
Я поднимаюсь и выхожу из палатки, и словно попадаю в другой мир, освещенный последними лучами солнца. У палатки Инетис собрался народ, а сама она стоит в окружении Унны, Л’Афалии и Цилиолиса и оглядывает всех взглядом, который я никогда у нее не видел.
Она смотрит на них, как правительница. Как син-фира, решающая, кому жить, а кому умереть. Она не похожа на ту, что я встретил в доме Мастера посреди вековечного леса. Из ее глаз исчезли неуверенность и страх. Она наполнена магией до краев, и воздух золотится и еле заметно гудит вокруг ее тела.
— Если ты здорова, у тебя появится моя метка, — говорит она, протягивая руку и касаясь раскрытой ладони Глеи, подошедшей к ней. — Всех, кто отмечен, мы заберем с собой. Если ты больна, ты останешься здесь.
Инетис отнимает руку, и лицо Глеи, когда она оглядывается вокруг, светится от радости. Она здорова и может уйти. Я замечаю неприкрытую ненависть на лицах стоящих поодаль воинов, среди которых — две лекарки. Видимо, им повезло меньше.
— Все прошли? — спрашивает Цилиолис, повысив голос. — Если вы не отмечены, вы не сможете уйти с нами. Давайте же, не мешкайте! Подходите, даже если вы ранены. Выбирает не правительница, выбирает ее магия.
— Магии нет! — выкрикивает кто-то.
— Тогда как ты объяснишь вот это? — кричит в толпу Глея, поднимая руку. На ее ладони блестит золотистая метка, и даже отсюда я могу разглядеть, что это — колесо Энефрет. — Магия осталась в нашей правительнице. Она поможет нам, она пришла, чтобы помочь!
Сугрис что-то отвечает
