пронзительным голосом, – какое для меня облегчение узнать обо всем этом. Если бы вы оставили меня в беде, я бы до конца жизни не мог забыть вашего вероломства. Я был совершенно убит. Говорю вам как на духу: я уже дошел до того, что мысленно обозвал Гейльбруна грязным евреем. И теперь мне стыдно взглянуть вам в глаза. Вы замечательный друг, Пит, и все вы замечательные ребята.
Он схватил руку Пита и крепко пожал ее.
Пит во избежание сентиментальностей перевел разговор на деловую тему.
– Мы основали новую газету, «Парижскую почту для немцев», – сказал он, – потому что не хотим от вас отказаться. Вы нам нужны, мы не можем без вас обойтись. Красивых слов я говорить не умею, но ваше имя, иначе трудно было бы выразиться, ваше имя как раз теперь стало знаменем. В первом же номере мы даем на видном месте статью, вызвавшую разрыв с Гингольдом, пародийную речь Гитлера о Рихарде Вагнере.
Зепп нахмурился. Он опять сделал глупость. Не надо было так громко кукарекать, выражая свою радость. А то Петер Дюлькен решит, что он будет торчать в этой проклятой редакции до скончания века. Нет, кончено, милостивые государи. Зепп вышел из игры. Зепп занимается своей музыкой и ничего больше знать не желает. Он сейчас же яснее ясного растолкует Питу, что это его твердое, непоколебимое решение. Лучше быть минутку грубияном, чем всю жизнь сидеть в дерьме.
– Послушайте-ка, Пит, – начал он подчеркнуто развязным тоном. – Вы умный парень, вы кое-что понимаете в музыке, и с вами я могу говорить откровенно. Было, конечно, благородно, что вы заявили о своей солидарности со мной, но, по существу, это вполне естественно. «Если вам представляется, что вы сможете меня вторично уговорить, – думал он, – и вторично запрячь меня в ваши „ПН“, или „ПП“, или как там называется ваш дрянной листок, то вы глубоко ошибаетесь. Меня вы второй раз не заарканите, уж будьте уверены». – И сердито, громко прибавил: – Я говорю это только для того, чтобы вы там в редакции не заблуждались на этот счет. Я ведь, в конце концов, тоже послал к чертям свою музыку ради ваших «ПН» и не ждал, что кто-нибудь поблагодарит меня за это, да никто и не сделал этого. – Он говорил запальчиво, презрительные выражения и диалектизмы подчеркивали горечь его слов.
Пит слушал. Он чуть склонил голову, и его худое остроносое лицо, открытое и живое, выражало смущение. Зеппу было жалко, что он так грубо напустился на Пита. Он был не очень высокого мнения о работе Пита, это была черная работа, «когда короли строят, у возчиков много дела», тем не менее Пит понимает, что такое музыка, и, разумеется, хорошенько подумал, прежде чем сделать ему это предложение. Поэтому он прибавил мягче, чуть виноватым тоном:
– Вы моралист, Пит. Выражались вы очень вежливо, но по существу вы прочли мне лекцию о долге: по вашему мнению, остаться в «ПП» – мой священный долг. Сказать ли вам, как звучит на чистом немецком языке то, что вы так осторожно проповедовали мне? – И он принялся переводить предложение Пита на свой собственный язык. – Мир гибнет, – выкрикнул он фальцетом, – а этот злосчастный Зепп возомнил, будто он особенный и ему позволительно заниматься только музыкой. Что он себе, собственно, воображает, этот субъект? Разве нельзя быть большим художником и наряду с этим иметь другую профессию? Разве Гёте, Шекспир, Готфрид Келлер только и делали, что сочиняли? И таких примеров вы, надо думать, можете привести многое множество. И вдруг приходит Зепп Траутвейн, человек не такого уж большого формата, и попросту заявляет: «Пою, как птица вольная» – и покидает нас: дескать, надсаживайтесь, дело ваше. Ведь нечто подобное вы хотели мне сказать? Сознавайтесь, Пит.
Петер Дюлькен все еще смущенно улыбался. Он выглядел совсем мальчишкой. «Немного похож на юного Шиллера», – подумал Зепп. Петер Дюлькен был чуток, в словах Зеппа он уловил вполне оправданное высокомерие музыканта. «Но разве я сам, – мелькнула у него мысль, – не продал рукопись Генделя? А это далось мне нелегко. Конечно, техника прогрессирует, я могу работать и по фотокопиям, но оригинальная рукопись – это нечто иное, а для меня – нечто совсем иное». Прежде чем отнести рукопись покупателю, он долго гладил пожелтевшую бумагу – бумагу, исписанную рукой Генделя, он прикипел к ней сердцем. «Хорошо, – думал он, – Зепп натура творческая, а я нет. Но когда я замечаю, слушая Бетховена, или Моцарта, или Гайдна, что здесь что-то не так, здесь нелепые описки или опечатки изувечили первоначальный текст, и знаю, что мог бы найти, где нарушена гармония, найти ее первоначальную чистоту, а вместо этого торчу в редакции и работаю до упаду, – разве мне не больно? Мне тоже известно, что такое жертва. И Зепп не смеет теперь уйти, это невозможно, он должен остаться на посту. Я имею право потребовать этого. Было бы преступно не сделать такой попытки».
– Верно, – сказал он своим высоким голосом и сложил ладонью к ладони свои нервные руки, руки пианиста, – я действительно думал нечто подобное. Не так, вероятно, дерзко; я знаю, какой вы музыкант, и могу понять, что для вас означает отказаться от своей работы и вместо этого писать для нашего жалкого листка. Я не нахал, и мне приходится себя перебороть, но вот я стою перед вами и прошу: потерпите, поработайте для нас. – Он видел, что Зепп сидит, мрачно насупившись, сжав свой большой рот, и почувствовал себя грубым и жестоким. Но в некоторых случаях такт неуместен и грубость становится заповедью человечности. – Могу себе представить, что вы сейчас думаете. Что-нибудь вроде: наплевать мне на вас. И нисколько не обижаюсь. Думайте себе на здоровье, бранитесь по-баварски, не скупитесь на самые сочные ругательства, но останьтесь. Вы будете плохо чувствовать себя, если не останетесь.
Зепп все время едва ли не злорадно наблюдал, как надсаживается Пит, и все доводы отскакивали от него как от стенки горох. Но последние слова Пита, что он, Зепп, и сам будет плохо чувствовать себя, оказали свое действие. Если бы Пит продолжал уговаривать его, он, вероятно, сдался бы.
Но Пит не мог продолжать. Он исчерпал всю назойливость и все красноречие, на какие был способен. И так как Зепп молчал, он заговорил о другом.
– Деньги у нас на некоторое время есть, – сказал он. – Советник юстиции Царнке достал нам сто тысяч, да я продал свой генделевский подлинник – вы знаете, опус пятьдесят девятый.
Он говорил, как всегда, флегматично, неуклюже, но Зеппа эти простые слова взволновали больше, чем все
