Идея «натур-естественных» сферокартин состояла, видимо, в том, чтобы напомнить о многообразии всего живого и, хотя бы отрывочно, бегло, это многообразие обозреть. Последовавшие затем сцены были исполнены в более отвлеченном или, лучше сказать, символическом плане. Не все в них было понятным, но все – очень красочным и почти все – неожиданным, и это вызывало интерес.
К примеру – отвесная голубая стена. Вернее, выпирающий из мрака, полупрозрачный, словно подсвеченный изнутри, участок голубого массива. Сверху вдоль этой стены спускалась лиана, корявая и обомшелая. Провисший у подножия скалы конец лианы уходил в подсвеченные изнутри заросли. В зарослях кричали и суетились мартышки. То одна из них, то другая прыгала вдруг на лиану и начинала быстро карабкаться на голубую скалу. Результат их восхождений был удручающе однообразен: сверху сыпались кости, скатывался обезьяний череп… Потом на смену обезьянам явились какие-то существа покрупнее – сутулые, подозрительно человекообразные, и Леонид, который не очень уверенно разбирался в антропологии, подумал, что это, наверное, питекантропы. Альпинисты они были тоже неважные, и результат незамедлил сказаться: зловещая пирамида у подножия голубой скалы росла…
Конец неудачным восхождениям положил неоантроп – человек вполне современного типа. Он был одет в тигровую шкуру, вооружен доисторическим каменным топором, коренаст, синеглаз и так похож на энергетика Иозефа Кухту, что Леонид улыбнулся и, на всякий случай, кивнул. Неоантроп подмигнул в ответ и быстро вскарабкался на скалу. Гулко ударил топор – обрубленная лиана рухнула вниз. Хор подал торжественный голос, танцующий мим с очень обеспокоенным видом сделал несколько сложных, граничащих с акробатикой па, и освещенный круг всплыл на верхушку массива.
Здесь светила полная луна, горел костер. На голубом валуне сидел «неоантроп» Кухта и, опершись подбородком о рукоять своего топора, задумчиво разглядывал небо. Пламя костра излучало тепло. Надия протянула руки к огню, мим возбужденно жестикулировал и кружился. Неоантроп выхватил из костра горящую головешку и торжественно, словно это был олимпийский факел, вручил ее Леониду.
– Что я должен делать? – шепотом спросил Леонид.
– Бросишь в костер, – не разжимая губ, ответил Кухта. – Можешь говорить нормальным голосом, только не двигай губами. Публика нас не слышит, но видит отлично…
– Мы в Павильоне Иллюзий?
– На сцене Форума. Я прямо обалдел, когда тебя увидел. С «Ариадны»?
– Да. Сюда мы попали случайно.
– Знаю. Ну ничего… Это выдумка Шанцера и Кавуты.
Леонид не стал выяснять, кто такие Кавута и Шанцер. Только спросил:
– Это надолго?
– Скоро закончится. Цветок Знания, кордебалет, Галактика и покрывало… Ну, мне пора. И тебе тоже. Будь здоров! Встретимся в Зимней.
Кухта исчез. Леонид бросил факел в костер – пламя высоко взметнулось и застыло в виде огненного цветка. Музыкальный ритм изменился, вокруг цветка, как и предсказывал Кухта, появился большой танцевальный ансамбль – тридцать девушек и парней, затянутых в зеркально блещущую чешую. Откуда-то хлынул поток разноцветных лучей, и сразу все закружилось ошеломительным хороводом – танцоры, музыка, красное пламя цветка, метель радужных отблесков, и глядеть на это с близкого расстояния было почти невозможно. В небе медленно вращались рукава огромной спиральной Галактики, и Леонид подумал, что, судя по всему, для разгадки тайны пресловутого покрывала предстоит окунуться в глубины Вселенной.
Так оно и случилось. Танцоры в зеркальных одеждах, закончив свое выступление, быстро куда-то исчезли, угасли разноцветные лучи. Лепестки пламенного Цветка Знания разошлись, разделились и, сделавшись похожими на чаши антенн сверхдальней связи, стали поочередно вспыхивать в такт дрожащим и странно булькающим созвучиям «космической» мелодии. Галактика надвигалась, заполняя собой все видимое пространство, и наконец распалась отдельными облаками звездных скоплений. Небо стало черным и звездным, всеобъемлющим, потому что оно было везде, куда ни посмотришь, – даже внизу, и чаши «антенн» повисли в нем мигающими маяками.
Черное тело мима, окольцованное бегущими сверху вниз волнами голубого света, извивалось в акробатическом танце. Такое впечатление, будто мим бесконечно всплывает в прозрачной воде, но ему все время мешает бурный водоворот. Движения этого человека были настолько пластичными, гибкими, что тело его казалось сложенным из одних шарниров, и он, надо отдать ему должное, очень эффектно эти «шарниры» использовал. Леонид поддался очарованию танцевальной пантомимы, хотя не мог бы утверждать, что смысл пантомимы ему в достаточной мере понятен. То же самое, наверное, испытывала и Надия. Леонид посмотрел на нее и заметил, что неясность происходящего нисколько ее не смущает.
Внезапно из звездных глубин выплыл большой черный щит, заслонивший собой половину Вселенной. По его поверхности поползли красные трещины, и скоро весь он растрескался на куски. Из трещин вышли цветные султаны дымов, подсвеченные снизу багровым заревом…
Картина была интересной, и Леонид догадался, что это довольно реалистическое изображение остывающей звезды, взятой в момент катастрофы, когда затвердевшая корка ее, не выдержав натиска внутренних сил неуравновешенной и все еще очень горячей утробы, вдруг лопнула и расползлась мозаикой материков. Но этим дело не кончилось. С одной стороны звезду продолжало распирать изнутри давление горячих недр, с другой – на материковых поверхностях стали вспухать огромные волдыри, звезда жутко разбухла и ощетинилась, как потревоженная рыба-еж, превратилась в чудовище. Гулкий «космический» шепот торжественно произнес:
– Зойсуэлла! Звездная колыбель!.. Таким ли было начало?..
Ощетиненное чудовище судорожно взорвалось, осколки материков тяжело разлетелись в звездном пространстве, волдыри на этих осколках раздулись радужными пузырями и тоже стали взрываться. И когда они стали взрываться, рассеивая в пространство тонкие лоскуты и полотнища радужной пленки, Леонид сразу все понял.
…В свое время академик Аррениус подарил миру гипотезу о вечности живого вещества. Согласно этой гипотезе, жизнь вообще появилась одновременно с зарождением Вселенной, а жизнь на планетах могла возникнуть путем простого и естественного их «осеменения» живым веществом из жизнеобильного космоса. Насчет вечного существования живого – здесь академик Аррениус, видимо, здорово перегнул. А вот насчет «космического осеменения»… Академик Опарин, к примеру, был решительно против «осеменения». Перед миром он тоже в долгу не остался и подарил человечеству гипотезу о длительном эволюционном преобразовании неживой материи в живую в благодатных условиях нашей Земли. Большинство ученых-биологов, поразмыслив, решили, что эта гипотеза ближе к истине, чем все остальные, и признали за ней почетное право именоваться «коацерватной теорией академика Опарина». Несколько следующих поколений биологов, приняв авторитетную мудрость своих ученых предшественников, поставили массу биохимических и биофизических экспериментов, дабы подкрепить вышеназванную теорию практикой. И убедились, что, для того чтобы воссоздать хотя бы два основные биополимера – белок и нуклеиновую кислоту, – всех благодатных (а заодно и всех неблагодатных) условий нашей планеты отнюдь не достаточно. Более того, попутно выяснилось, что сотворение обоих биополимеров невозможно без участия в этом великом таинстве мощных гравитационных и электромагнитных полей, сверхплотного потока антинейтрино и особого теплового режима. И в днище «коацерватной теории» появилась такая пробоина, заделать которую было уже невозможно. Поэтому взгляды естествофилософов вновь обратились в межзвездный простор. Двое софийских ученых-биологов – Зойко Панчев и Суэлла Торндайк – обнародовали «сумасшедшую» гипотезу о «зарождении квазиживого протовещества на нестабильно остывающих звездах». Насколько Леонид мог припомнить, в гипотезе Панчева – Торндайк ничего не говорилось о «покрывале», и, таким образом, «покрывало» можно было смело отнести за счет художественного вымысла постановщиков спектакля. А жаль. Покрывало Зойсуэллы имело все преимущества дерзкого атрибута наглядности и весьма впечатляло…
Мим, словно ему и впрямь удалось раскрыть загадку Жизненного Начала, выражал свое ликование танцем и жестами. Его замедленные искусственным полем антигравитации прыжки-полеты под звуки торжественно-плавной мелодии были просто великолепны. Он протягивал открытые ладони то к звездному небу, в котором реяло большое полотнище радужной пленки, то к двум своим партнерам. Теперь Леонид совершенно отчетливо понял смысл пантомимы, и ему стало совестно перед невидимыми зрителями Форума. Радужный парус, летящий к планете Земля, символизировал Начало Жизни, а невольные партнеры мима, по идее, должны были символизировать Ее Вершину…
