— Вылезай!
Немецкий офицер вылез из ячейки.
«Что с ним делать? Пристрелить — и делу конец», — мелькнула мысль. Но Уральцев чувствовал, что не сможет застрелить его, такого жалкого и униженного.
— Поднимите руки вверх и не таясь, а во весь рост идите вниз. Там вас встретят. Не вы первый.
А что еще придумать? Не вести же его. Сам дойдет. Сразу видно, что отвоевался.
Офицер поднял руки и пошел вниз. Уральцев проводил его взглядом и, когда тот скрылся из вида, полез дальше, держа наготове автомат. «Тут надо повнимательнее, — думал он, перебегая от камня до камня. — Могут затаиться недобитые. Этот обер-лейтенант вполне мог продырявить меня».
Впереди опять промелькнуло красное знамя. Уральцев увидел даже фигуру разведчика, в чьих руках оно было. Но вот разведчик зашатался, упал, кто-то подбежал к нему, подхватил знамя и устремился выше.
«Зачем они развернули его раньше времени? — подумал Уральцев. — На вершине и развернули бы…»
Так подсказывал разум. Но есть и другие чувства, которые заглушают голос разума. В традициях моряков было идти на врага с развернутым знаменем, не пригибаясь, не ползая по-пластунски, а в рост, натянув потуже бескозырку.
Сейчас, когда моряки дерутся врукопашную, пожалуй, можно оправдать и развернутый флаг, тем более, что крики: «Полундра! Даешь Севастополь!» — слышны по всей высоте.
Уральцев поравнялся с большой воронкой и увидел на дне ее сцепившихся матроса и немецкого солдата. Они дрались молча, только кряхтели, оружия у них не было. В матросе Уральцев признал Логунова. Спрыгнув в воронку, Уральцев выхватил из кармана гранату без запала, схватил немца за шиворот и ударил его гранатой по голове. Солдат сразу обмяк и ткнулся лицом в землю. Логунов поднялся, отряхнулся, вскинул на Уральцева глаза, еще блестевшие от возбуждения.
— Товарищ майор! — воскликнул он удивленно и радостно. — Вы прямо как с неба свалились! — Он пнул ногой солдата. — Сильный был, гад, остервеневший. Я подбежал к воронке, а он руки поднял. Командую ему: «Вылазь!» Думал, скис фриц, а он подошел и выдернул из моих рук автомат. Ну, я моментально врезал ему по скуле, он кувыркнулся в воронку, а автомат отлетел куда-то. Но и я не удержался, скатился вслед за ним. Вот и барахтались, пока вы его не кокнули.
Они вылезли из воронки. Матрос нашел свой автомат, бескозырку, удовлетворенно хмыкнул:
— Порядочек, теперь опять воюем.
Натянув бескозырку, Логунов спросил:
— А как вы оказались тут, товарищ майор? Вы ведь теперь не замполит, зачем в драку ввязываетесь.
Уральцев не ответил, только улыбнулся. Матрос забежал вперед, обернулся и решительным тоном заявил:
— Вы двигайтесь позади. А то сами знаете…
— Хорошо, — согласился Уральцев.
Вершина уже близко, вот она, рядом. Но застрочил станковый пулемет, пули прижали разведчиков к земле. К Глушецкому подполз Уральцев.
— Ты как тут оказался? — удивился Глушецкий.
— Как и ты.
— Ну, знаешь…
— Считай меня своим замполитом. Сообразил?
— Ладно уж, чертушка.
Из-за камня выглянул Логунов. Глушецкий крикнул ему:
— Можешь?
Логунов не услышал его голоса, но понял по глазам и утвердительно кивнул. В кромешном грохоте, когда человеческого голоса не услышишь, такой молчаливый диалог, в котором понимают друг друга по глазам и жестам, крайне необходим.
Чтобы отвлечь внимание пулеметчика, Глушецкий стал стрелять в его сторону. То же сделал подползший санинструктор Лосев. Он приподнялся и стрелял с колена. Логунов подобрался к пулемету сбоку и бросил противотанковую гранату. На какое-то мгновение его опередил пулеметчик, успевший сделать прицельный выстрел по Лосеву. Взрывная волна выбросила пулеметчика за бруствер. Логунов схватил пулемет и бросил вниз.
— Порядок! — крикнул он, перепрыгивая через окоп и устремляясь вверх.
Глушецкий склонился над Лосевым. Тот открыл глаза.
— Отвоевался, — через силу выдавил он.
— Не хорони себя раньше времени, — сказал Глушецкий. — Сейчас перебинтуем.
— Не надо.
Из его рта показалась струйка крови.
— В сумке у меня письмо…
Глушецкий окликнул подбежавшего Кондратюка:
— Бинты есть? Перевяжи Лосева.
Кондратюк разорвал гимнастерку санинструктора, покачал головой:
— В грудь его…
Лосев глубоко вздохнул и закрыл глаза. Это был его последний вздох.
— Кончился наш Лосик, — горестно произнес Кондратюк.
Глушецкий поднял бескозырку и закрыл лицо Лосева.
— Возьми его санитарную сумку, — сказал он Кондратюку. — Будешь за санинструктора. В сумке его письмо. Потом отдашь мне.
Кондратюк остановился около сидящего на камне Логунова, лицо которого было залито кровью, а сам он отчаянно ругался.
— Здорово тебя? — спросил Кондратюк, доставая бинт. — Сейчас забинтую — и топай вниз в санчасть.
Логунов ругнулся:
— Прямо в лоб камнем. Не очень чтобы, но кровь заливает глаза.
Перевязав голову и вытерев лицо, Кондратюк сказал:
— Топай в тыл.
Логунов встал, повел кругом глазами, поднял автомат.
— Нет, Федя, в тыл я не ходок. Еще повоюю. Ноги оторвут, идти не смогу, ползком до Севастополя доберусь. Двигаем вперед.
— Дело хозяйское, — сказал Кондратюк. — Давай поспешим в таком случае.
Глушецкий потерял из виду Уральцева. Это было немудрено. Весь склон горы, от подножья до гребня, укутан дымом и пылью.
Невдалеке пробежал со знаменем Добрецов. Осколок мины сбил его с ног. Знамя отбросило от него. Добрецов не поднимался. Тогда Глушецкий схватил знамя, поднял над головой и закричал изо всех сил:
— Вперед, полундра! До вершины немного осталось!
Рядом грохнул взрыв. Глушецкий упал. Некоторое время он лежал, оглушенный, плохо соображая, что произошло, еще не зная, ранен или нет. Придя в себя, встал на колени и огляделся. Первая мысль: «Где знамя?»
Пошатываясь, испытывая тошноту и шум в голове, он поднялся на ноги.
А знамя мелькнуло впереди. Его держал какой-то маленький и худенький матрос.
«Да это же Таня!» — обеспокоенно подумал Глушецкий.
Штурмовая группа и разведчики вбежали на вершину. Рукопашный бой закипел с новой силой. Ветер согнал дым и пыль вниз, и Глушецкий увидел справа и слева матросов и солдат с развевающимися флагами.
Держа знамя в левой руке, Таня правой ухватилась за выступ скалы, чтобы влезть повыше.
Из-за скалы высунулся гитлеровец и в упор выпустил в нее очередь из автомата. Таня отшатнулась, правая рука ее скользнула по скале, и она свалилась вниз. Рядом с гитлеровцем появился Гриднев, ударил его прикладом автомата и поднял знамя.
Глушецкий подбежал к Тане и наклонился над ней. Грудь ее была в крови. На побледневшем и исхудалом лице резко выделялись большие черные, но уже потерявшие блеск глаза. Глушецкий расстегнул ворот гимнастерки, стер платком кровь с груди. Ему не хотелось верить, что Таня мертва. Но когда увидел два пулевых отверстия, понял, что пробито сердце.
Он застегнул ей ворот и взял на руки. Она оказалась удивительно легкой.
Глушецкий поднялся на вершину. И первое, что он увидел, был флаг, укрепленный среди камней. Он подошел к нему и положил рядом тело снайпера Тани Левидовой.
Здесь лежал Гриднев и забинтовывал кисть левой руки.
Увидел Глушецкого, он встал, держа руку на весу, и беспокойно спросил: — Жива?
Глушецкий не ответил, склонил голову. Гриднев понял.
— Эх, дочка, дочка, не дошла до родного города…
Получив донесение из батальонов о том, что штурмовые группы и разведчики на вершине, полковник Громов тут же сообщил об этом командующему армией, а потом распорядился:
— КП переносим на вершину. Связистам тянуть туда связь, артиллеристам тащить на гору орудия и минометы.
Он зашагал в гору легко и быстро. Остальные офицеры еле поспевали за ним. Кругом были развороченные доты, воронки от бомб, вывороченные глыбы камней, осыпавшиеся траншеи — и трупы, трупы…
— Да, это был бой так бой! — вырвалось восклицание у Громова. — За один день взять такую крепость!
Взобравшись на вершину, Громов снял фуражку, поднял обе руки вверх и, не скрывая своих чувств, дрогнувшим голосом воскликнул:
— Здравствуй, Севастополь!
И стал обнимать и целовать стоявших поблизости офицеров и матросов. Его чувства передались и другим. Все стали обниматься, целоваться, бросать вверх фуражки, бескозырки, пилотки.
Увидев красный флаг, Громов пошел к нему. Он не дошел шагов десять, будто споткнулся: шальная пуля попала в левую ногу выше колена. Боль заставила Громова сесть. К нему подбежали ординарец и несколько офицеров.
— Зацепило немного, надо перевязать, — сказал он, бледнея.
Дежуривший при КП врач заставил полковника снять брюки.
