Молодой солдат хмыкнул.
— Пусть полежит, — приказал сиплый. — Сдается мне, шельма этот парень.
Тимоша по голосам догадался, что молодой солдат сидел у него на шее, когда его пороли, а сиплый порол вместе с ефрейтором. Матерые гады, видать. Так отделали деда Фому, что тот визжал на всю округу. Потом за него принялись. Он не порадовал палачей криком, хоть все губы себе искусал от боли.
Правда, на двадцать пятом, на тридцатом ли ударе он потерял сознание.
И не помнил себя, пока водой не окатили.
Ныло все тело, каждая мышца, даже самая маленькая, дрожала, словно просила пощады. Но Тимофей опять упрямо сжал зубы. Не было сил шевельнуться. Хотел открыть глаза — тоже не мог. Только тяжело дышал. В горле клокотала вода, но откашляться не мог. Такое усилие казалось невероятным.
Пекло солнце, подсушивая и стягивая кожу на спине. Она саднила, зудела отчаянно.
Где-то поодаль брезгливо кричал офицер с розовым и сытым лицом херувима.
— Я вам покажу, что такое настоящая власть! Каждого десятого — расстреляю! Только пусть попробуют, дезертиры, не явиться! Ясно? Срок — неделя.
Над площадью висели зной и безмолвие. Будто она была пуста, совсем пуста. Но Тимоша-то знал: на ней собраны все жители деревни, куда они с дедом пришли утром. Площадь окружает цепь солдат, держащих наперевес винтовки с примкнутыми штыками.
— На колени, свиньи!
Нет, капитан, прохаживавшийся перед толпой, не кричал. Он говорил негромко, сквозь зубы. Он не давал себе труда кричать.
— Шапки долой! На колени!
Тихий шелест, вздохи. Раскаркалось воронье, подравшееся, видно, из-за мест на церковных крестах.
Наконец Тимоша с трудом разомкнул веки. Он увидел лужицы во вмятинах от лошадиных копыт, замшелый бок колоды, из которой пила скотина. Покосился налево, встретился взглядом с дедом Фомой.
— Очухался, Тимоша?
— Очухался…
— Забыл я упредить тебя… — начал дед шепотком, с трудом шевеля разбитыми губами. — Вопить надо бы… Очень супротив порки помогает. Тебя порют, а ты вопи, что силы есть. А если не вопить, то вмиг сомлеешь, а то и совсем того…
— Гадам на радость?
— Порют когда, тут не до умствования… Молчишь, сожмешься в кулак — порка-то вдвойне больнее…
— И без умствования тошно… — произнес Тимоша, облизывая запекшиеся губы. — А вы, дед Фома, туда же…
— Истину говорю… Азарт у иродов является… И молчал ты перед этим сукиным сыном, капитаном, зря. Подозрение на себя навлек…
— Подлости учишь…
— Хитрости воинской! Слышал, опять тебя на допрос хотят.
— Слышал…
— Повинись. С испугу, мол, молчал. Язык, ваше благородие, не повиновался. Лихой вы, ваше благородие, вот и испугался.
— А сапоги лизать, коль попросит?
— Тьфу! Тоже герой нашелся! Давай говори, что к своим людям пришел. Тайные сведения передал.
Во рту пересохло. Собравшись с силами, Тимоша дотянулся до лужицы, окунул в нее искусанные в кровь губы. Вода сначала обожгла раны. Потом боль притерпелась, словно облегчение наступило.
— Не мудри, Тимошка! — шипел дед Фома.
Тимоша прикрыл веки. Они дрожали, и от света нестерпимо резало глаза, словно в них накидали песку. И на зубах скрипел песок. Настоящий, пыльный, с площади.
— Ладно… — ответил он деду Фоме.
Ладно-то оно ладно, только не свихнулся ли дед после порки? «Как же это я на виду у всех виниться буду? Что скажут обо мне Ефим Медведев, Семен Крупяной, Василий Семенов? Струсил, скажут… А может, и нет? Сами стоят на коленях на площади перед капитаном. Оно, видно, дед прав…»
Но тупое упрямство, злоба на капитана с холеной мордой, перепоясанного новенькой портупеей, желтой и скрипучей, перехватили горло. Однако Тимоша одернул себя.
Это ты, брат, брось. Не в тебе, не в твоем характере загвоздка. Тебе дело поручили, а не характер показывать. Вот дело и делай. И сегодня тебе надо добраться до смолокурни деда Фомы и передать отцу, что в Еремеевке мужики готовы выступить. Только вот подмоги просят.
— Идут… за тобой… — услышал Тимофей. — Повинись…
Шаги слышались совсем рядом.
Тимошу молча подхватили под мышки и поволокли.
Не поднимая головы, он исподлобья глядел вперед. Сапоги волочивших его солдат поднимали пыль. Вот и знакомые ботинки, желтые краги на медных пряжках. А вот еще такие же. Откуда? Тимоша поднял взгляд и увидел тощего офицера с гибким хлыстом в левой руке. На конце хлыста — ременная петелька.
Вид незнакомого предмета обеспокоил Тимошу. И форма на незнакомом офицере была не такая, как на капитане: длинный френч с большими накладными карманами, фуражка с широким козырьком и вздернутой впереди тульей.
А за спиной офицера во френче — отец Евлампий!
— Он, ваше благородие, он, Тимофей, Макарова сын. Моими молитвами воитель за веру, царя и отечество Федька Макаров возвращен под родимый кров. Без вести считался пропавшим, а вот объявился. Сапожничает. Одноногим вернулся и георгиевский кавалер. Жена — богомольная прихожанка.
— Чего же он, щенок, молчал? Тимоша набрал полную грудь воздуха:
— Оробел, ваше высокопревосходительство!
Капитан рассмеялся раскатисто, на всю площадь. Сказал что-то на незнакомом языке офицеру во френче, и тот криво усмехнулся. Заржали и солдаты, державшие под мышки Тимошу.
— Молчать! Хамы! Смирно!
Солдаты выпустили Тимошу, он хлопнулся лицом в пыль, чуть приподнялся на руках.
— Видите, отец Евлампий, где у этого народа ключ от языка. Стоит его как следует обработать — и рот открыт.
Теперь рассмеялся отец Евлампий. Высокий и тощий, он сложил руки на торчащем животе, который мелко дергался. Потом, подойдя к капитану, отец Евлампий сказал негромко:
— Отличный мастер его отец. Если сапожки вам понадобятся…
— Уговорили, отец, уговорили… Скоро будем гостить в вашем селе — чтоб были. Ясно? Тебя, сволочь, спрашивают.
— Будут, ваше высокопревосходительство…
— Пшел!
Тимоша с усилием поднялся, но стал твердо. Офицер во френче вскинул брови:
— Ого!
— Мартынов! — крикнул капитан. — Ты, гад, стой! Ну-ка, Мартынов, добавь, чтоб на карачках уходил.
Ефрейтор плюнул в кулак, размахнулся, готовясь бить наотмашь. Тимоша чуть подался назад. Кулачище проскочил мимо. А сам Мартынов, развернувшись на каблуках, едва не угодил в лицо капитану.
С дико вытаращенными глазами Мартынов грохнулся перед офицером на колени.
Офицер во френче загоготал. Потом он положил длиннопалую руку на плечо белого от ярости капитана и, сделав неопределенный жест, мягко увлек его за собой. Но капитан обернулся:
