юного витязя, воздвигнутого, по-видимому, самим Провидением для избавления погибающего отечества. Все благоприятствовало герою Михаилу Скопину-Шуйскому: доверенность царя и народа, усердие и единодушие своих, смятение и раздор неприятелей. Наконец русские увидели, что уже давно не видали: ум, мужество, добродетель и счастье в одном лице; видели мужа великого в прекрасном юноше и славили его с любовью, которая столь долго была жаждой, потребностью неудовлетворяемого их сердца, и нашла предмет столь чистый и достойный. Но и эта надежда исчезла: князь Михаил, на 23-м году жизни стяжав бессмертие в истории, умер скоропостижно 21. Москва в ужасе онемела. Не находя слов для изображения общей скорби, летописцы говорят, что Москва оплакивала князя Михаила столь же неутешно, как царя Феодора Иоанновича. Кончина Михаила, столь неожиданная, казалась явным действием гнева небесного: думали, что Бог осуждает Россию на верну гибель, лишив ее защитника, который один вселял надежду и бодрость в души, один мог спасти государство, снова ввергаемое в пучину мятежей без кормчего! Люди русские имели государя, но плакали как сироты, без любви и доверенности к Василию, омраченному в их глазах несчастным царствованием. Сам Василий лил горькие слезы о горе: их считали притворством, и взоры подданных убегали царя, в то время, когда он, знаменуя общественную и свою благодарность, оказывал необыкновенную честь усопшему: отпевали, хоронили его великолепно, как бы державного. В Архангельском соборе, в приделе Иоанна Крестителя, стоит уединенно гробница знаменитого юноши, единственного добродетелью и любовью народной в век ужасный! От древних до новейших времен России никто из подданных не заслуживал ни такой любви в жизни, ни такой горести и чести в могиле.
Может быть, Василий, погребая юного героя под кровом того храма, где почиют наши венценосцы, уже предчувствовал свою гибель. Она скоро свершилась. В Москве зашумел мятеж народный. Враги Василия потребовали свержения его с престола; другие надеялись, что земля Северская и все бывшие слуги Лжедимитрия немедленно возвратятся под сень отечества, как скоро не будет Шуйского, для них ненавистного и страшного; что государство бессильно только от разделения сил: соединится, усмирится и враги исчезнут! Раздался один голос в пользу закона и царя злосчастного – голос Гермогена; с жаром и твердостью Патриарх изъяснял народу, что нет спасения там, где нет благословения свыше; что измена царю есть злодейство, всегда казнимое Богом, и не избавит, а еще глубже погрузит Россию в бездну ужасов. Весьма немногие бояре, и весьма не твердо, стояли за Шуйского; самые искренние и ближние его уклонились, видя решительную общую волю; сам Патриарх с горестью удалился, чтобы не быть свидетелем дела мятежного. Василий был сведен с престола и невольно пострижен 22.
Никто не противился насилию нечестивому, кроме великого святителя: Патриарх торжественно молился за Василия в храмах, как за помазанника Божия, царя России, хотя и в темнице; торжественно проклинал бунт и не признавал Василия иноком. Но вопли страстей заглушали голос правды: Дума боярская решилась предложить престол Владиславу, сыну Польского короля Сигизмунда, хотя Патриарх убеждал не жертвовать Церковью для земных выгод и советовал возложить венец на юного Михаила Романова (сына Филарета). Так богомудрый святитель предвозвестил отечеству волю небес, хотя далеко еще было до избавления! Впрочем, святейший Гермоген успел устоять на том условии, что Владислав до вступления на престол обязан принять Православие, прекратить связи с папой и поставить законом смертную казнь каждому, кто отступит от Православия.
Между тем престол царский все еще оставался праздным. 23 Наступили времена ужаса, безначалия, буйства народного. Дума боярская, присвоив себе верховную власть, не могла утвердить ее в слабых руках своих, ни утишить народной тревоги, ни обуздать мятежной черни. Самозванец грозил Москве нападением; польские войска к ней приближались, народ вольничал, холопы не слушались господ, и многие люди чиновные, страшась быть жертвой безначалия и бунта, уходили из столицы, даже в стан к Лжедимитрию, единственно для безопасности личной. Казалось, что русские люди уже не имели ни отечества, ни души, ни веры; что государство, зараженное нравственной язвой русских изменников, издыхало в страшных судорогах. По словам очевидца, добродетельного келаря Сергиевой Лавры Авраамия Палицына, «Россию терзали свои более, нежели иноплеменные: путеводителями, наставниками и хранителями ляхов были наши изменники, первые и последние в кровавых сечах: ляхи, с оружием в руках, только смотрели и смеялись безумному междоусобию. В лесах, в болотах непроходимых россияне указывали или готовили им путь, и числом превосходным берегли их в опасностях, умирая за тех, которые обходились с ними, как с рабами. Вся добыча принадлежала ляхам: они избирали себе лучших из пленников, красных юношей и девиц, или отдавали на выкуп ближним и снова отнимали, к забаве русских изменников… Сердце трепещет от воспоминания злодейств: там, где стыла теплая кровь, где лежали трупы убиенных, там гнусное любострастие искало одра для своих мерзких наслаждений… Были женщины, прельщаемые иноплеменниками и развратом; но другие смертию избавляли себя от зверского насилия. Уже не сражаясь за отечество, еще многие умирали за семейства: муж за жену, отец за дочь, брат за сестру вонзал нож в грудь ляху. Не было милосердия: добрый, верный царю воин, взятый в плен ляхами, иногда находил в них жалость и самое уважение к его верности; но изменники называли их за то женами слабыми и худыми союзниками царя Тушинского; всех твердых в добродетели предавали жестокой казни: метали с крутых берегов в глубину рек, расстреливали из луков и самопалов, в глазах родителей жгли детей, носили головы их на саблях и копьях; грудных младенцев вырывая из рук матерей, разбивали о камни. Видя такую неслыханную злобу, ляхи содрогались и говорили: «Что же будет нам от россиян, когда они и друг друга губят с такой лютостью?» Сердца окаменели, умы омрачились: вблизи свирепствовало злодейство, а мы думали, оно минует нас, или искали в нем личных для себя выгод. В общем кружении голов все хотели быть выше своего звания: рабы хотели быть господами, чернь – дворянством, дворяне – вельможами. Не только простые простых, но и знатные знатных и разумные разумных обольщали изменой, в домах и в самих битвах; говорили: «Мы блаженствуем, идите к нам от скорби к утехам!..» Гибли отечество и Церковь; храмы истинного Бога разорялись, подобно капищам Владимирова времени; скот и псы жили в алтарях; воздухами и пеленами украшались кони; злодеи пили из святых потиров, на иконах играли в кости; в ризах иерейских плясали блудницы. Иноков, священников палили огнем, допытываясь сокровищ; отшельников, схимников заставляли петь срамные песни, а безмолвствующих убивали… Люди уступили свои жилища зверям; медведи и волки, оставив
