Нелька, сама того не зная, задела что-то в Ольгиной душе. Если не больное, то что-то тревожное. Нелька, видимо, заметила это и сказала тихо:
— Вообще-то, Оленька, об этом стоит поговорить всерьез. Это, понимаешь, — социально. Я знаю: скажи я так в РК ВЛКСМ (она сказала это так: рэкэ вэлэкэсэмэ) — мне бы дали. Но дело не во мне. Все это очень серьезно.
Нелька говорила это уже звеня ключами — они пришли.
— Мы сделали глупость, — сказала Нелька. — Мы ничего не взяли. Надо было зайти в гастроном. Выпить хочется. И повод у нас с тобой верный. Ты сиди, а я пошарю по сусекам, что-нибудь да есть, неправда!
Ольга села в кресло у стола. Оно было единственным. Да и всей мебели в комнате было — тахта, детская кроватка в углу у глухой стены, вся заваленная детской одеждой, это вот кресло, удобное, с откинутой спинкой, стол — маленький, под стать комнате, но крепкий — и все. Но и пол, и тахта, и стол этот, и полка над столом были завалены рисунками, листами ватмана, книгами, у двери на балкон стояли холсты, черный и весь перепачканный красками мольберт. И только на стенах не было ничего. Лишь над детской кроваткой висели на гвоздике маленькие-маленькие — их, наверное, нельзя было носить — лапти.
Нелька гремела в кухне посудой, разговаривала сама с собой. Спросила о чем-то Ольгу. Ольга не поняла. Нелька не повторила своего вопроса. И Ольга снова и снова — с незнакомым ей еще любопытством и каким-то волнением разглядывала эту комнату. В сущности, она впервые видела жилье молодоженов.
— Ты знаешь, — громко и радостно сказала Нелька из кухни. — А ведь нашла. Смотри-ка — нашла! Открылась возможность слопать яишню, предварительно сделав ее.
Черная от загара, худая, она появилась на пороге, держа в руке запыленную бутылку.
— Добрая половина! А? Я думала, Витька ее прикончил. А она — вот она, голубушка… Ты довольна?
— О да, — сказала Ольга. — Я тебя не видела целую вечность.
— Ерунда — всего год или полтора. — И потом Нелька уже тихо добавила: — А в общем, ты права.
Нелька что-то хотела сказать, но не сказала, а поглядела куда-то в окно протяжным взглядом и, словно с трудом, отвела глаза.
В комнате было прохладно и чувствовался сквозняк.
Солнце сюда не попадало. Наверно, оно бывало здесь лишь по утрам, а сейчас оно бушевало за окном в выгоревшей запыленной листве, и желто-зеленое пламя от нее освещало потолок, окно светилось нестерпимо, и что-то удивительно свободное и чистое, что-то очень волнующее было в облике этой комнаты, в Нельке — с ее порывистостью, с ее загадкой, с ее темным египетским лицом. И так все это было не похоже на то, как жила сама Ольга. И она подумала, что с удовольствием променяла бы свою комнату в их особняке и все-все на этот мир. И пусть бы самые дорогие люди остались там, а она любила бы их отсюда и помнила бы как прошлое — светлое и смешное.
Ольге даже было хорошо, что Нелька возилась в кухне и оставила ее на несколько минут одну.
Потом они сидели друг против друга. Нелька с маху пододвинула стол к тахте — иначе не на чем было бы сидеть одной из них. Сковородку с яичницей она поставила на какую-то книгу. Перехватив взгляд Ольги, сказала:
— Поэт, который врет. Пусть будет под сковородкой… Ну, давай, старина.
Они выпили по глотку и долго молчали.
Потом Ольга сказала:
— Не сердись, Нелька. Я все никак не могу привыкнуть к тебе, к такой тебе, какая ты сейчас. Когда мы расстались…
Вдруг Нелька ее прервала:
— Мы? Расстались? Ерунда. Не расставались мы. Просто разошлись. Ты думаешь, я не вспоминаю нас? Ого! Еще как вспоминаю. Но у меня такое ощущение, словно все наше прошлое на перекрестке. Постояли на перекрестке, а потом пошли, не кивнув друг другу, и каждый — по своим делам. Ленька — за сигаретками, ты — к папе…
— А ты?
— А я, — резко сказала Нелька, тряхнув жесткими волосами, — ушла от вас давно. Еще раньше… — И горько добавила: — Вот видишь, и даже ты не заметила этого.
— Знаешь, — сказала Ольга. — Я всегда считала, что ты любишь… В общем, что тебе нравился Ленька… И…
— Глупая! Нравился! Я его люблю…
— Что — и сейчас?
— Почему бы и нет?
— Ты сошла с ума! Честное слово — ты сошла с ума, у тебя же Витька. И сын.
— Да. Витька и сын. И все же так оно и есть.
— Но ведь это невозможно, Нелька. Это же добровольная тюрьма.
— Нет. Витька знает это. Знает с первого дня. Я ему сказала. Но он знает и другое: с Ленькой — гибель. Ты же знаешь Леньку — он всегда был циником. И если бы не отец и не мать, он спился бы и стал бы альфонсом. И, чтобы быть с ним, надо сразу и навсегда отречься от себя, от мечты, от детей. А я на это ни за что бы не пошла.
Ольга думала мучительно. Она остановившимся взглядом глядела в темное лицо Нельки и ничего не понимала. Она не понимала ее, не понимала Леньку, не понимала мужа Нелькиного. Но она чувствовала за Нелькой какую-то железную правоту. Что, собственно, представляли они еще два года назад? Чем жили? Пляжем? Хорошо сложенные, тренированные мальчики и тоненькие в смелых купальничках девочки. Полублизость, полудружба, полууважение? И все — игра. Игра в дружбу? Чепуха.
— Ты когда-нибудь, Ольга, когда-нибудь ты задумывалась, что мы были такое?
— Нет. Тогда — нет. Сейчас вот сижу и думаю.
Нелька встала с тахты, нервно прошлась по комнате за Ольгиной спиной и встала перед окном, пальцами крепко схватив себя за острые локти.
— Ни ты, ни я, ни они четверо — никогда, ни разу не сказали друг другу чего-то такого… Ну вот — я втихаря от вас всех ходила рисовать. Два года занималась у хорошего художника, у мастера. Ты знала об этом?
Ольга отрицательно покачала головой.
— А видела хоть раз рисунки мои? Ты, Оленька, и сейчас не поинтересовалась, а они-то… Вот посмотри…
Ольга нагнулась и взяла с пола между ножек кресла лист ватмана. Набросок был размашистый, мужской: скуластый, с плотно сжатым ртом и чуть сведенными к переносице бровями, одержимый какой-то парень лет семнадцати-восемнадцати.
— Кто это? — спросила Ольга.
— Это я тебе потом расскажу, сейчас не хочется. Знаешь, Ольга, мне и горько сейчас и хорошо. Хорошо, что мы с тобой встретились. И напомнила ты мне о многом.
— Да, правда. И ты. Ты мне тоже напомнила все. Ты вот нашла свое, а я?
— Нашла? Нет, не нашла я еще ни черта. Ищу только. Не сейчас, а потом я тебе покажу все, что у меня есть. Ты сегодня в точку угодила — слесарь… Знаешь, что у тебя в руках? Слесарь, Ольга. И не какой-нибудь слесарь, и все. Это — мой Витька. Таким я его увидела однажды, давно уже. А с «просто слесарем» неинтересно. Как только перестанет в человеке биться мысль — вот тебе и «просто слесарь». Это одно и то же — «просто профессор». Как хочешь назови. Ну, чтобы тебе было ближе — «просто генерал». Только одного на свете не бывает — «просто художник». Художник — это уже не просто. Знаешь… А я ведь не художник. Витька художник, а я — нет. Но я буду, буду!.. Вот увидишь.
— Я тебя понимаю, — сказала Ольга тихо. — У нас сегодня умерла женщина. Я ее почти не знала. Ее привезли из деревни с пробитым легким — что-то случилось там. Но наш хирург… Видела бы ты его, когда она умирала! Серенький такой, ни глаз, ни бровей. А посмотрела я и поняла, какая глыба горя в него поместилась. Он камфору ей вводил. Она уже умирала. Он этот шприц зажал в руке, так с ним и ушел… «Просто»… Я знаю: я — «просто». — Она усмехнулась. — Я «просто» никто. У нас в классе — все «просто». Ты одна не просто…
— Ни черта! Ни черта! — вдруг резко сказала Нелька. — Выкарабкаемся! И потом разберемся, почему так было! Давай хлобыстнем.
Они выпили с маху. И Нелька, упав головой на сгиб своей руки, в которой еще держала рюмку, запела, покачиваясь, неожиданно высоким и чистым голосом:
Ой, летят утки…
Все это вспомнилось Ольге дома, и именно это было в ней, когда она разговаривала с Натальей, и потом, когда поднялась к себе в комнату. Она слышала, как пришла мать. И подумала о матери, отчетливо и спокойно, как о чужом человеке. «А она — «просто» или не «просто»? И не смогла ответить на этот вопрос. Об отце она не могла да и не смогла бы так думать. Она знала и чувствовала всегда силу отца, и всегда ей мучительна до слез была его недостижимость — словно и здесь он и нет его. Ей всегда казалось, что там, в небе, ему, мужественному, овеянному славой, легко и чисто, что небо там синее-синее, такое, каким она видела его из Ту-104, когда они летели сюда, на Дальний Восток. И именно этим он оставался для нее недостижимым.
Как-то Первого мая, рано утром, отец, собираясь на парад, брился в ванной. Его парадная тужурка со всеми орденами осталась почему-то в гостиной.
Ольга в плаще, в туфельках, причесанная, чтобы идти на демонстрацию, подошла и села напротив этой тужурки. Она долго смотрела на ордена и на Золотую Звезду над ними и думала, что он уже привык к орденам, привык к себе такому, каков он есть. Она провела ладошкой по холодным орденам. И они тонко звякнули друг о друга. Он знал, чего хотел, знал, кого любить, и знал за что…
