Отец Бернар остановился напротив. Помолчав, он сказал:
– Слышал, в мастерскую, где трудится твой друг, требовался работник поддерживать огонь ночью, ты бы мог с ними поговорить. Как я знаю, они ещё не успели нанять человека.
С трудом отрываясь от нежданного обеда, я отвечал, что надеюсь увидеть Ансельми тем же вечером, тогда спрошу. Подобрав последнюю крошку, поблагодарил и намеревался уйти, тут отец Бернар остановил меня.
– Тебе не нужно пойти к исповеди, сын мой? Я готов её принять.
Я сначала онемел, а потом сильно затряс головой, так что волосы заслонили глаза, и всё равно поспешил опустить голову как можно ниже, чтобы себя не выдать. Щеки мои разгорелись, уж не знаю, что подумал тогда отец Бернар – взглянуть на него было неловко, но больше он меня в тот день ни о чем не спрашивал.
*****
20Обойдя несколько раз вокруг аббатства, я захотел осмотреть прилегающие улицы, но не решился идти один, опасаясь заблудиться в незнакомом месте. Вскоре опять оказался напротив мастерской, где принялся терпеливо дожидаться окончания короткого зимнего дня. Пасмурное небо заставляло выглядеть день сумрачнее, чем он был на самом деле, временами казалось, что вечер давно наступил. На улице зажигали огни, но светили они слабо, и, беспокоясь, сможет ли Ансельми разыскать меня в такой темноте, я подходил всё ближе к дому, наконец, остановился рядом с привратником.
Ансельми появился, когда совсем стемнело. За ним шел пожилой мужчина, один из тех, кого в ту ночь довелось видеть на постоялом дворе. Между собой они сердито переговаривались на своём родном языке, и из разговора я ничего не понял. После ухода Антонио – а это был он – Ансельми разъяснил мне сказанное.
– Как мы говорили, нужен ещё работник, следить за мастерской ночью, – напомнил он Антонио.
Одетый на сей раз скромно, без малейшей отделки, с жестким воротником, туго схватывающим шею, Антонио был сдержан и немногословен, чем внушал уважение даже малознакомым людям. Когда он подходил к воротам, привратник придержал створку и почтительно наклонил голову. Позже я понял: такую сдержанность порождает достоинство, которое, в свою очередь, проявляется, когда человек многое успел сделать и повидать, и теперь у него нет нужды обращаться с вопросами к окружающим – он сам есть источник ответов для них.
Ансельми горячился, пытаясь настоять на своем, Антонио лишь досадливо морщился:
– Я уже отвечал тебе, что один не смогу принять решение, нужно говорить с мессиром Дюнуае, последнее слово за ним.
– Но Дюнуае сейчас нет в мастерской, он вернется только завтра.
– Тогда мы решим завтра, – лицо Антонио ясно показало, что дальнейший спор бесполезен.
После его ухода Ансельми огорченно развел руками:
– Что же, придется обождать, но, думаю, тебя возьмут. Работа несложная, правда, платят за неё совсем мало, зато кормят, и будет место для ночлега.
– Тогда, пожалуй, подожду до завтра.
– Ты уже знаешь, где сможешь переночевать?
Видя моё замешательство, Ансельми заторопился:
– Надо поскорее решить, а то становится поздно. Ты не можешь оставаться на улице, это опасно. Полно всякого сброда, и в любой момент может забрать патруль.
Сам Ансельми, как и другие работники, прибывшие из Венеции, поселился недалеко от мастерской. Он бы предложил свою комнату, но не мог пригласить стороннего человека без одобрения мастера… Не оставалось иного пути, как опять искать счастья в аббатстве.
По дороге Ансельми поглядывал на меня, с трудом удерживаясь от расспросов, очевидно, желая, чтобы я первым начал рассказ. Но, измученный усталостью и долгим ожиданием, я не чувствовал, что готов к этому. Желая отвлечься, я заметил: как ни странно, вечером на улицах становится многолюдно, тогда Ансельми объяснил: это молодые работники торопятся отправиться в город на поиски развлечений – хоть как-то скрасить остаток дня после тяжелого труда.
Двери церкви оказались заперты, но нам повезло встретить отца Бернара рядом с больницей. Однако, выслушав Ансельми, он возразил:
– Ансельми, твой друг не является гостем аббатства, мы не можем его принять. Я окажусь в неловком положении, если возьмусь удовлетворить твою просьбу.
– Он мог бы остаться в больнице. Пожалуйста, только на одну ночь.
– Больница переполнена страждущими избавиться от мук телесных. Настоятель, я уверен, будет против, мне не хотелось бы вызвать его недовольство. Очень жаль, но мы не в состоянии давать приют всем желающим, ты сам это хорошо понимаешь.
– Но мы не можем оставить его ночью на улице, отец Бернар, прошу вас. А завтра, я уверен, он уже будет трудиться в мастерской. Всего-то на одну ночь, пожалуйста, помогите нам!
Будь мой друг менее настойчив, не уверен, где бы я встретил следующее утро. Но на сей раз Ансельми весьма искусно старался добиться своего, и в конце разговора отцу Бернару ничего не оставалось, как с большой неохотой уступить.
– Хорошо, но только на одну ночь. Брат Гийом остается в больнице, я поговорю, не найдет ли он возражений против этого. Подождите здесь.
Ансельми заметно повеселел.
– Вот видишь, думаю, всё сложится. Да тебе просто везет, Корнелиус, всё идет в твои руки. Сумел добраться до Парижа, почти имеешь работу.… И как тебе удается?
Вроде он посмеивался, но теперь с тем же упорством пытался расспросить о моем внезапном появлении в городе. Про себя я решил поскорее придумать сколь-нибудь подходящую историю, дабы избегать лишних расспросов, пока сам не решусь заговорить. К счастью, за мной ввернулся отец Бернар, и мы простились, договорившись увидеться следующим утром возле мастерской.
В больнице стоял тот же смрад, теперь совсем тошнотворный от запаха человеческой плоти, страдающей и гибнущей под действием болезней и пороков, их порождающих. Вместе с отцом Бернаром мы прошли вдоль рядов, составленных из низких деревянных лож, на которых сидели, лежали больные, одни – скорчившись от переносимых мучений, другие – вытянувшись так, что на коротком ложе не хватало места: их руки и ноги свешивались в проход, цепляясь за проходивших. Я старался держаться от них подальше, но при этом едва не натолкнулся на одного, согнувшись, он продвигался навстречу, шипя что-то малопонятное. Заметив меня, он задрал голову, и от вида его изъеденного почти до кости лица со мной чуть не случился приступ дурноты. Я покачнулся, но устоял, машинально опершись на чью-то вытянутую руку. Тотчас раздался сдавленный крик, разлетевшийся над головами этих несчастных, – крик оказался моим собственным, ибо рука, за которую я так неловко ухватился, была покрыта сочившейся раной. Дрожащий, я бросился вслед за отцом Бернаром.
На второй этаж поднималась довольно широкая лестница, возле стоял брат Гийом, высокий тощий монах, который помог тем днем разыскать отца Бернара. При виде меня в его глазах зажегся лихорадочный блеск. Однако в следующее мгновение глаза потухли, и я решил, что мне всего лишь почудилось.
От нахлынувшей слабости я с трудом передвигался, когда мне отчетливо представились беспокойные глаза монаха, пытавшегося говорить со мной на постоялом дворе. Я даже не удивился тому видению, что ещё могло породить место, переполненное страданиями измученных людей. Признаюсь, со страхом встречал ночь, не представляя, как можно себя чувствовать, если знаешь, что рядом едва дышит умирающий человек, и, возможно, этот судорожный вздох, на который у него уходят остатки сил – последний в его жизни. Но у меня не было выбора.
Больных размещали главным образом на первом этаже, на втором, к моему счастью, их не оказалось. Вдоль стен были расставлены перевязанные мешочки с непонятными знаками, сосуды разной величины, даже в чадящем свете одни казались темнее, другие светлее. Я догадался, что сами сосуды прозрачные, а цвет зависел от жидкости, их заполняющей. Вероятно, этими снадобьями монахи врачевали больных.
От невыносимой вони и от того, что целый день почти не ел, всё шло кругом перед глазами. Было довольно холодно, и я не решился снять одежду, чтобы к утру самому не разболеться. Уснуть долго не удавалось: мешали беспокойные стоны больных, доносившиеся снизу, их слабый голос то и дело напоминал, где я нахожусь, и неприятный озноб сотрясал моё тело.
Брат Гийом появлялся, потом внезапно исчезал – я даже не успевал заметить, как он вышел. Снова вернувшись, в каком-то отрешении он неподвижно стоял рядом с окном. Я лежал с закрытыми глазами, но чувствовал всякий раз, когда он находился рядом: он смотрел в мою сторону, от этого пристального взгляда начинала нестерпимо болеть голова.
Я потерял счет времени, казалось, что только прилег, – и сразу за этим начинало мерещиться, что лежу здесь уже несколько дней. Ансельми, верно, совсем меня заждался, они решили: я больше не приду, и теперь кто-то другой трудится в мастерской, я даже вижу его: мальчишка лет четырнадцати с растрепанными волосами, в длинном, не по росту, переднике, торопливо собирает со стола какие-то бесформенные обрезки и относит в угол. Вот он оглядывается настороженно, почти испуганно, взгляд проходит сквозь меня, как острая игла, заставляя болезненно сжиматься, я совсем не могу дышать… На меня навалилось забытье.
