Я потерял счет времени, казалось, что только прилег, – и сразу за этим начинало мерещиться, что лежу здесь уже несколько дней. Ансельми, верно, совсем меня заждался, они решили: я больше не приду, и теперь кто-то другой трудится в мастерской, я даже вижу его: мальчишка лет четырнадцати с растрепанными волосами, в длинном, не по росту, переднике, торопливо собирает со стола какие-то бесформенные обрезки и относит в угол. Вот он оглядывается настороженно, почти испуганно, взгляд проходит сквозь меня, как острая игла, заставляя болезненно сжиматься, я совсем не могу дышать… На меня навалилось забытье.
Откуда-то издалека доносился невнятный шепот, потом я почувствовал хриплое дыхание рядом, чьи-то руки сжали мою голову, принялись ощупывать лицо. Я пытался от них освободиться, оттолкнуть, но не удавалось, и они набросились на моё тело, беззастенчиво блуждая, стремились пробраться сквозь одежду. Было ли это частью тяжелого сна или наяву… Слабое сопротивление не могло их остановить, я чувствовал прикосновения на коже, руки двигались, срывали одежду, заставляя дрожать от холода, а сами продолжали метаться, то едва касаясь, то прижимаясь, замирали, похожие на перепуганных птиц… Они не причинили боли, когда трепетно, но настойчиво старались себе подчинить, но всё же, сделав усилие, я смог от них избавиться, и, недовольные, они умчались, я же по-прежнему не мог очнуться, голова кружилась, хотя не так сильно, перед глазами, словно раздувшееся облако, висела пелена.
Прийти в себя помог голос, звучавший более отчетливо и звавший меня по имени. Сразу не мог догадаться, кому он принадлежит, но точно помнил, что слышал его раньше. С трудом раскрыв глаза, я в удивлении видел пустую комнату и священника рядом. Что это означает, возможно, я умираю, и он пришел причастить меня, я должен ему рассказать…
– Ты напугал нас, Корнелиус. Брат Гийом сказал, что ночью с тобой случился жар, ты начал бредить… Что стряслось, тебя беспокоят дурные сны?
Память постепенно возвращалась, припомнилась встреча с Ансельми, и этот священник… Я оставил у них лошадь, на которой добирался до Парижа, потом и сам остался в аббатстве – куда ещё я мог пойти… А ночью со мной действительно сделалось плохо, вспомнив, как замерзал без одежды, я быстро оглядел себя. Одежда была на мне, правда, в беспорядке, видно, во сне сильно метался, но всё на месте, и, нащупав зеркало, я совершенно успокоился.
– Уже… утро, отец Бернар?
Священник повернулся к окну.
– Уже почти полдень, сын мой.
Полдень! Я начал лихорадочно приводить себя в порядок. Нужно было прийти в мастерскую ранним утром, я торопился, как мог, но недомогание давало знать, и чувствовал себя совсем слабым.
Отец Бернар наблюдал за моими сборами, потом заговорил:
– С тобой случалось подобное раньше?
– Нет. Наверно, устал в дороге, а потом сильно замерз, ожидая на улице.
– Ты слишком бледен, Корнелиус, если нездоровится, не хочешь ли пока остаться у нас?
Но я продолжал собираться.
– Спасибо вам, отец Бернар, мне уже лучше, да и с Ансельми мы договорились, я не могу не прийти.
Он предложил воды, я с жадностью выпил две большие кружки. Вода была чуть горьковата, с привкусом травы.
Мы вышли во двор. Преклонив колено, я получил благословление и спешно направился на уже знакомую улицу Рейн. Отойдя довольно далеко, неожиданно для себя оглянулся, словно меня кто-то в спину толкнул. В воротах аббатства был заметен человек в черном. Фигура его странно колыхалась, но, приглядевшись, я заметил, что просто ветер путает его длинное одеяние. Лица не разглядеть, да того и не требовалось, не было сомнений, что глаза человека смотрят мне вслед.
*****
21Разговор продлился недолго. Моя будущая работа была слишком мелкой по сравнению с тем, что делали другие, не говоря уже о сеньоре Антонио Риветти или втором мастере – его звали Ла Мотта. Тем не менее, работник требовался, и мессир Дюнуае дал согласие его принять. Нашлась подходящая одежда, мне выдали короткие штаны с отворотами на коленях, почти новые чулки, рубаху я оставил свою – так началось моё превращение в ремесленника стекольной мануфактуры.
Самым большим моим потрясением в первые дни стали зеркала огромных размеров, превосходящие мой рост – даже представить не мог, что такие существуют. Первое из них увидел, когда явился в мастерскую: оно возвышалось на специально устроенной подставке, а в тщательно отполированной поверхности отражались с головы до ног проходившие мимо. Зрелище сие притягивало и тем, что, стоя рядом с зеркалом и отвернувшись от других, я мог видеть каждого, как и всё, происходившее за спиной, была видна любая мелкая деталь, и едва заметное движение не ускользало, но никто из присутствующих не догадывался, что за ним наблюдают. Подобно таинственной игре, в которой сам невидим, но окружающее остается видимым. Необычное, завораживающее было в этом, по крайней мере, для меня.
Разглядывая отражение, я вдруг заметил, как оно меняется. Зеркало показывало комнату, где мы находились, с теми же людьми и предметами, но в той зеркальной комнате я видел нечто, только ей принадлежащее и не вполне очевидное для нас. Я подошел почти вплотную к поверхности, словно замер на пороге, стараясь различить эту особенность, и в какое-то мгновение поймал себя на мысли, что не понимаю, в какую сторону нужно сделать шаг, чтобы вернуться в настоящую мастерскую. Слабость вновь нашла на меня, и сделалось по-настоящему страшно. Как во сне, я видел себя между двух комнат, но не помнил, которой принадлежу, каждая по-своему старалась притянуть.
На моё спасение меня окликнул кто-то из работников:
– Что такой бледный? Если нездоровится, присядь в сторонке.
На голос я обернулся и в некоторой мере освободился от наваждения, но полностью оно не отпускало, заставляя даже во время работы смотреть в сторону огромного зеркала.
На ночь мне велели оставаться в мастерской. После того, как инструменты были убраны, а столы освобождены, я был почти свободен, моя единственная обязанность до утра состояла в том, что бы печь исправно горела: если она потухнет, дальнейшие работы остановятся, и процесс делания станет невозможным. Меня обучали, а в первую ночь Ансельми остался со мной. Было ли это его желание, или управляющий просил приглядывать за новым учеником, так и не решился спросить, но его присутствию сильно обрадовался. Одни мы сидели перед гудящей от жара печью, и я, наконец, рассказал, как жил после нашей встречи, на какие мысли навело зеркало, когда перешло из его рук в мои, и как пришел с Жюстом в Париж, умолчав, правда, о случившемся с Пикаром. По моим словам выходило, вроде, Жюст сам позвал меня в дорогу, а от расспросов, которые могли бы прояснить, почему так вышло, я старательно уклонялся.
Ансельми почти не помнил Жюста, но моё неожиданное приключение сильно его заинтересовало. Как и в ночь нашей встречи, в его глазах поблескивали огоньки, когда он слушал о любовных похождениях гвардейца, – а зачем было скрывать, раз сам Жюст не делал из них секрета? При этом я упомянул и про другое зеркало, походившее на наши, если бы не было таким темным и мутным, на это Ансельми со знанием ответил:
– Оно изготовлено из другого состава, наверно, какая-нибудь смесь меди. Люди давно научились делать такие предметы – надо же иметь возможность хоть отчасти видеть себя. Для меня они лишь слабое подобие того, что делаем мы. Истинные зеркала до появления этой мастерской рождались только в Венеции.
– Но почему, Ансельми? То зеркало так же показывает наше лицо.
Он помолчал, словно размышляя, продолжить ли разговор или остановиться на сказанном, но всё-таки заговорил.
– Своё лицо можно увидеть в любой луже после дождя, не думаю, что ты интересовался этим раньше. Сам же говоришь: сейчас готов не выпускать зеркало из рук, а много ли ты видел людей в поисках своего отражения возле воды? Конечно, ты скажешь, что держать его в руке много проще, чем заглядывать себе под ноги, но, уверяю тебя, дело не только в этом.
– Значит, есть какой-то секрет? – обратился к нему. – Ты его знаешь?
Ансельми смотрел в сторону зеркала, по-прежнему возвышавшегося в глубине мастерской. Лишившись света, оно казалось почти невидимым, словно и вовсе не было, а на его месте только поглощающая пустота. Я видел, как Ансельми вглядывается в эту пустоту, и чувствовал нарастающее в нём волнение.
– Секрет в нём самом.
Неожиданно он заговорил словами Жюста.
– А ты не так прост, Корнелиус, если задумался об этом. Или всё не так просто, если даже у деревенского парнишки появляются такие мысли в голове.
Заметив мой укоризненный взгляд, он смягчил усмешку:
– Не сердись, не сердись, я ведь не со зла… Я только очень удивился тому, что ты рассказал. Но ты не первый, кто про это говорит.
