Мать никогда не ложилась спать первой и всегда провожала его в постель поцелуем. Поэтому он не мог задержаться где-нибудь на ночь. Мать всегда была рядом, когда он просыпался. Если он за столом чего-нибудь не ел, она тоже не притрагивалась к этому блюду.
Часто они выходили вместе на прогулку и так шли в молчании, она думала о покойном муже, а он — о том, что попадалось на глаза. Она говорила ему всегда об одном и том же, о делах будничных, старых, как мир, и почти всегда новых. Часто ее речи начинались словами: «Когда ты женишься…»
Каждый раз, когда им встречалась красивая или просто хорошенькая девушка, мать украдкой поглядывала на Аугусто.
Потом пришла смерть, тихая, чинная, кроткая и безболезненная. Она вошла на цыпочках, без шума и, как заморская птица в плавном полете, осенним вечером унесла маму. Мать умерла, вложив руку в руку сына и устремив взор на него, Аугусто чувствовал, как холодела рука и застывали глаза. Он отпустил руку, запечатлев на ней горячий поцелуй, и закрыл матери глаза. Затем он опустился на колени у кровати, и перед ним прошла история всех этих лет, похожих друг на друга как две капли воды.
А сейчас он находился на проспекте Аламеда, над ним щебетали птицы, и он думал об Эухении. У Эухении есть жених. «Чего я боюсь, сын мой, — часто говорила ему мать, — так это минуты, когда на твоем пути встретятся первые шипы». Если бы она была здесь, она превратила бы эти первые шипы в розу!
«Будь мама жива, она нашла бы выход, — сказал себе Аугусто, — в конце концов это не труднее, чем квадратное уравнение. И по существу это не более чем квадратное уравнение».
Слабый жалобный визг прервал его размышления. Аугусто огляделся и увидел в зелени кустарника несчастного щенка, искавшего, казалось, свой земной путь. «Бедняжка! — сказал Аугусто. — Его еще слепым бросили, чтобы он умер; им не хватило мужества убить его». И он взял щенка на руки.
Щенок искал сосцы матери. Аугусто поднялся и пошел домой, думая: «Когда об этом узнает Эухения, вот будет удар для моего соперника! Она, конечно, полюбит бедного песика! Ведь он такой милый, такой славный! Бедняжка, как он лижет мне руку!..»
— Принеси молока, Доминго, только быстро, — сказал он слуге, едва тот открыл ему дверь.
— Чего вам вздумалось купить щенка, сеньорито?
— Я не купил его, Доминго, этот песик — не раб, он свободный; я нашел его.
— Ну да, он просто подкидыш.
— Все мы подкидыши, Доминго. Принеси молока.
Доминго принес молока и тряпочку, чтобы щенку было легче сосать. Затем Аугусто велел купить соску для Орфея — так он неизвестно почему окрестил песика{54}.
Отныне Орфей стал его наперсником и поверенным всех тайн его любви к Эухении.
«Пойми, Орфей, — мысленно говорил Аугусто, — мы должны бороться. Что ты мне посоветуешь? Ах, если бы тебя знала моя мать… Но ты погоди, погоди, придет день, когда ты будешь спать на коленях у Эухении и чувствовать на себе ее теплую, нежную руку. А сейчас что мы будем делать, Орфей?»
Обед в тот день был унылым, прогулка — тоже унылой, и партия в шахматы унылой, унылыми были и сны в ту ночь.
VI
«Я должен принять решение, — говорил себе Аугусто, прогуливаясь напротив дома номер 58 по проспекту Аламеда, — так дальше продолжаться не может».
В эту минуту открылась дверь балкона на втором этаже, где жила Эухения, и вышла сухопарая седая дама с клеткой в руках. Она собиралась вынести на солнышко свою канарейку. Но как только она повесила клетку, гвоздь выпал — и клетка полетела вниз. «Ах, моя Крошка!» — раздался отчаянный крик. Аугусто поспешно схватил клетку с метавшейся в испуге канарейкой.
Аугусто поднялся с канарейкой, трепетавшей в клетке, и с сердцем, трепетавшим в его груди. Дама уже ждала его.
— Я так благодарна вам!
— Ну что вы, сеньора.
— Моя Крошка! Пташечка милая! Ну замолчи, успокойся! Не желаете ли войти, сеньор?
И Аугусто вошел.
Дама провела его в гостиную и со словами: «Обождите немного, я отнесу мою птичку», — оставила одного.
Тотчас в гостиную вошел пожилой господин в темных очках и феске. Конечно, это был дядя Эухении. Усевшись рядом с Аугусто, господин обратился к нему на эсперанто.
В переводе эта фраза означала: «Вы согласны со мной, что всеобщий мир наступит скоро и благодаря эсперанто?»
Аугусто подумал о бегстве, но любовь к Эухении удержала его. Господин продолжал говорить на эсперанто.
Наконец Аугусто решился.
— Я не понимаю ни слова, сеньор.
— Он, конечно, говорил с вами на этом проклятом жаргоне, который называют эсперанто, — сказала тетка Эухении, вошедшая в эту минуту в гостиную. И, обращаясь к мужу, добавила: — Фермин, этот господин принес канарейку.
— Я понимаю тебя не лучше, чем ты меня, когда я говорю на эсперанто, — отвечал ей муж.
— Этот господин подобрал внизу мою бедную Крошку и был настолько любезен, что принес ее. Простите, — она обернулась к Аугусто, — как вас зовут?
— Я — Аугусто Перес, сеньора, сын покойной вдовы Перес Ровира, которую вы, быть может, знали.
— Сын доньи Соледад?
— Совершенно верно.
— Как же, очень хорошо знала. Примерная вдова и мать, поздравляю вас с такой матерью.
— А я поздравляю себя с тем, что счастливый случай позволил мне познакомиться с вами.
— Счастливый! Вы называете счастливым это происшествие?
— Для меня — да.
— Благодарю вас, — сказал дон Фермин и добавил: — Людьми и их делами управляют таинственные законы, которые человек, однако, может отгадывать. У меня, сеньор, почти обо всем есть собственное мнение.
— Оставь свои бредни! — воскликнула тетка. — Как это вам удалось так быстро прийти на помощь моей птичке?
— Не буду хитрить, сеньора, и открою вам свое сердце: я ходил вокруг вашего дома.
— Нашего дома?
— Да, сеньора. У вас такая очаровательная племянница.
— Довольно, сеньор. Так-так, вот почему это был счастливый случай. Теперь я вижу, что бывают провиденциальные канарейки.
— Кто может знать пути провидения? — сказал дон Фермин.
— Я их знаю, дорогой мой! Я! — воскликнула сеньора и обернулась к Аугусто. — Для вас двери этого дома всегда открыты… Еще бы! Для сына доньи Соледад… Что бы там ни было, вы поможете мне бороться с капризом, который наша девочка вбила себе в голову.
— А свобода? — вставил дон Фермин.
— Да помолчи ты со своим анархизмом!
— Анархизмом? — воскликнул Аугусто.
Лицо дона Фермина расплылось от удовольствия, и он сказал самым сладким голосом:
— Да, друг мой, я анархист, мистический анархист, но только в теории, поймите меня правильно, в теории. Не бойтесь, — говоря это, он положил Аугусто руку на колено, — я не бросаю бомб. Мой анархизм чисто духовного характера. Дело в том, друг мой, что у меня есть почти обо всем свое собственное мнение.
— А вы тоже анархистка? — спросил Аугусто у тетки, чтобы сказать хоть что-нибудь.
— Я? Да это вздор! Можно ли, чтобы никто не управлял? Если никто не управляет, кто будет подчиняться? Разве вы не понимаете, что это невозможно?
— Маловеры, вы говорите «невозможно»… — начал дон Фермин.
Но жена перебила его:
— Хорошо, дорогой сеньор Аугусто, договор между нами заключен. Я уверена, что вы человек весьма достойный, хорошо воспитанный, из приличной семьи и рента у вас более чем приличная… Решено, с сегодняшнего дня вы мой кандидат.
— Такая честь, сеньора…
— Да, надо образумить эту девчонку. Она, знаете ли, не злая, но очень капризна. Конечно, в детстве ее так баловали! Когда случилась эта катастрофа с моим несчастным братом…
— Катастрофа? — не понял Аугусто.
— Да, поскольку это всем известно, мне незачем от вас скрывать. Отец Эухении покончил с собой после неудачной биржевой операции, и имущество его оказалось заложенным на такую сумму, что вся рента Эухении уходит на погашение долга. И бедная девочка решила скопить денег своими уроками, чтобы выкупить закладную. Вообразите себе! Да ей это не удастся, хоть бы она давала уроки шестьдесят лет!
В этот миг у Аугусто зародилась идея, идея великодушная и героическая.
— Девушка совсем не злая, — продолжала тетка, — но ее невозможно понять.
— Вот если выучить эсперанто… — начал дон Фермин.
— Оставь в покое универсальные языки. Мы и на родном-то не можем договориться, а ты собираешься ввести чужой.
— Но не считаете ли вы, сеньора, — спросил Аугусто, — что будет лучше, если все люди заговорят на одном языке?
— Вот, вот! — ликующе воскликнул дои Фермин.
— Да, сеньор, — сказала тетка твердо, — на одном языке хорошо: на испанском, а со служанками, которые просто дуры, на астурийском.
Тетушка Эухении была из Астурии и держала служанку-астурийку, которую она бранила на родном наречии.
