Появилась служанка.
— Скажите сеньорите Эухении, чтобы она зашла к нам.
Затем последовало молчание. Все трое молчали, как заговорщики. Аугусто говорил про себя: «Смогу ли я выдержать? Ведь когда ее глаза заполнят проем двери, я покраснею, как мак, или побелею, как лилия. Вдруг у меня разорвется сердце?»
Послышался шорох, будто вспорхнула голубка, легкое, отрывистое «ах!», и глаза Эухении на лице, сияющем свежестью жизни, глаза, венчавшие ее тело, которое словно не отягощало землю, вспыхнули, подобно новому, таинственному духовному свету. Аугусто сразу же почувствовал покой, безмерный покой, словно он врос в кресло, как растение, забывшее себя, растворившееся в таинственном духовном свете, который излучали эти глаза. Только услышав, как донья Эрмелинда сказала племяннице: «Это наш друг, дон Аугусто Перес…» — он пришел в себя и поднялся, стараясь улыбаться.
— Это наш друг, дон Аугусто Перес, он желает познакомиться с тобой.
— Это вы принесли канарейку? — спросила Эухения.
— Да, я, сеньорита, — ответил Аугусто, подходя к ней и протягивая руку. Промелькнула мысль: «Она обожжет меня своей рукой!»
Но ничего такого не случилось. Холодная белая рука, холодная, как снег, и белая, как снег, прикоснулась к его руке. И Аугусто ощутил, как по всему его существу разлился мир.
Эухения присела.
— Этот господин… — начала пианистка.
«Этот господин… этот господин… — подумал мгновенно Аугусто, — этот господин! Называет меня «господин»! Плохой знак!»
— Этот господин, деточка, по счастливой случайности…
— Да, из-за канарейки.
— Пути провидения неисповедимы, — произнес анархист.
— Этот господин, — продолжала тетка, — познакомился с нами по счастливой случайности, и оказалось, что он сын одной дамы, которую я знала и очень уважала, так вот, этот господин стал другом нашего дома и желает познакомиться с тобой, Эухения.
— И выразить вам мое восхищение, — добавил Аугусто.
— Восхищение? — воскликнула Эухения.
— Да, я восхищаюсь вами как пианисткой!
— Ах, оставьте!
— Я знаю, сеньорита, как велика ваша любовь к искусству…
— К искусству? Вы имеете в виду музыку?
— Конечно!
— Ну, так вас обманули, дон Аугусто!
«Дон Аугусто, дон Аугусто! — подумал он. — Дон!.. Какое зловещее предзнаменование в этом слове «дон»! Почти так же плохо, как «господин». И затем сказал вслух:
— Разве вам не нравится музыка?
— Ни капельки, уверяю вас.
«Лидувина права, — подумал Аугусто, — после замужества, если муж будет ее содержать, она даже не дотронется до клавиш». И затем вслух:
— Видите ли, все говорят, что вы отличная учительница…
— Просто я стараюсь как можно лучше выполнять свои обязанности, я ведь должна зарабатывать себе на жизнь.
— Кто говорит, что ты должна зарабатывать на жизнь?.. — начал дон Фермин.
— Хорошо, хватит об этом, — перебила тетка, — сеньор Аугусто уже все это знает.
— Все? Что все? — жестко спросила Эухения, делая легкое движение, чтобы подняться.
— Ну, насчет долга.
— Как? — воскликнула племянница, вскочив на ноги. — Что все это значит? Чем вызван ваш визит?
— Я тебе уже говорила, племянница, этот господин желает познакомиться с тобой. И не волнуйся так, пожалуйста.
— Но есть вещи…
— Простите вашу тетушку, сеньорита, — взмолился Аугусто, поднимаясь, в свою очередь, со стула (одновременно дядя и тетя сделали то же самое), — поверьте, я только хотел познакомиться… Что же касается долга по закладной, вашего самопожертвования и трудолюбия, то я ничего не предпринимал, чтобы узнать от вашей тетушки столь интересные подробности, я…
— Да, вы только принесли сюда канарейку через несколько дней после того, как послали мне письмо.
— Правда, я этого и не отрицаю.
— Хорошо, сеньор, я отвечу на ваше письмо, когда захочу и когда никто не будет меня принуждать. А сейчас мне лучше уйти.
— Прекрасно, великолепно! — воскликнул дон Фермин. — Вот прямота и свобода! Вот женщина будущего! Таких женщин надо завоевывать силой, друг Перес, силой!
— Сеньорита! — умоляюще произнес Аугусто, подходя ближе.
— Вы правы, помиримся, — сказала Эухения и дала ему на прощанье руку, такую же белую и холодную, как раньше, — как снег.
Когда ее глаза, источники таинственного духовного света, исчезли, Аугусто почувствовал, что огненная волна снова прошла по его телу; сердце тревожно стучало в груди, а голова, казалось, вот-вот лопнет.
— Вы плохо себя чувствуете? — спросил дон Фермин.
— Что за девчонка, боже мой, что за девчонка! — восклицала донья Эрмелинда.
— Восхитительна! Великолепна! Героиня! Настоящая женщина! — говорил Аугусто.
— И я так думаю! — добавил дядя.
А тетка повторила:
— Простите, дон Аугусто, простите, эта девчонка — настоящая колючка. Кто бы мог подумать!
— Но я в восхищении, сеньора, в восхищении! Твердость и независимость ее характера — я-то ими не обладаю — меня больше всего пленяют. Она, она и только она — та женщина, которая мне нужна!
— Да, сеньор Перес, — провозгласил анархист, — Эухения — женщина будущего!
— А я? — спросила донья Эрмелинда.
— Ты? Ты женщина прошлого! Говорю вам, Эухения — женщина будущего. Не зря она слушала меня целыми днями, когда я рассказывал ей про общество грядущего и будущую женщину; не зря я внушал ей освободительные идеи анархизма… только без бомб.
— Я думаю, — сказала с досадой тетка, — что она способна и бомбы кидать!
— Пусть даже бомбы… — вставил Аугусто.
— Нет, нет, уж это лишнее! — сказал дядя.
— А какая разница?
— Дон Аугусто! Дон Аугусто!
— Я считаю, — добавила тетка, — что вы не должны отказываться от своих намерений из-за всего случившегося…
— Ни в коем случае! Теперь она мне кажется еще достойней.
— Покорите же ее! Мы на вашей стороне, вы можете приходить сюда, когда вам вздумается, хочет того Эухения или нет.
— Но, Эрмелинда, ведь она же не выразила неудовольствия по поводу визитов дона Аугусто! Надо покорить ее силой, друг мой, силой! Вы узнаете ее и поймете, какого она закала. Она — настоящая женщина, дон Аугусто, и ее надо брать силой, силой. Разве вы не желали узнать ее?
— Да, но…
— Все ясно. Боритесь, мой друг, боритесь!
— Вы правы, конечно. А теперь — до свидания!
Дон Фермин, отозвав Аугусто в сторону, сказал:
— Я забыл предупредить вас: когда будете писать Эухении, пишите в ее имени «хоту», а не «хе», и в «дель Арко» «к».
— А почему?
— Потому что, пока не пришел счастливый для человечества день, когда эсперанто станет единственным языком — одним для всего человечества, — следует писать по-испански с фонетической орфографией. И долой букву «аче»! «Аче» — это абсурд, это реакция, самовластье, средние века, отсталость! Долой «аче»!
— Вы еще и фонетист?
— Еще? Почему «еще»?
— Кроме анархии и эсперанто, еще фонетика…
— Это все одно, сеньор. Анархизм, эсперантизм, спиритизм, вегетарианство, фонетика… все одно! Долой самовластье! Долой многоязычие! Долой «аче»! Прощайте!
Они простились, и Аугусто вышел на улицу, почувствовав облегчение и даже некоторое удовлетворение. Он и не предполагал, что будет в таком душевном состоянии. Облик Эухении, как она предстала перед ним при первой встрече вблизи и в спокойной обстановке, не причинил ему страданий, но, напротив, вселил еще больше пыла и воодушевления. Мир казался ему шире, воздух чище, небо светлее. Все было так, как будто он впервые дышит полной грудью. В самой глубине души ему пел голос матери: женись! Почти все встречные женщины казались ему красивыми, многие — прекрасными, и ни одна не показалась уродливой. Мир словно озарился для него новым, загадочным светом от двух невидимых звезд, сверкавших где-то далеко за голубым небосводом. Он начинал познавать мир. И Аугусто почему-то стал думать о том, что обычное смешение плотского греха с грехопадением наших прародителей, отведавших плод с древа познания добра и зла, имеет глубинный смысл.
И еще он обдумывал теорию дона Фермина об источнике познания.
Когда Аугусто пришел домой и навстречу ему выбежал Орфей, он взял щенка на руки, приласкал и сказал: «Сегодня мы начинаем новую жизнь, Орфей. Ты не чувствуешь, что мир стал просторней, воздух чище, а небо светлее? Ах, если б ты ее видел, если б ты знал ее!.. Тебе стало бы горько, что ты всего лишь собака, как горько мне, что я всего лишь человек. Скажи мне, Орфей, откуда у собак знание, если вы не грешите, если ваше познание вообще не грех? Познание, не являющееся грехом, — это не познание, оно не рационально».
Подавая обед, верная Лидувина пристально взглянула на него.
