— Что ты так смотришь? — спросил Аугусто.
— Вы как будто изменились.
— С чего ты решила?
— У вас другое лицо.
— Тебе так кажется?
— Ей-богу. Вы что, уже уладили дело с пианисткой?
— Лидувина! Лидувина!
— Не буду, сеньорито, не буду. Но меня так волнует ваше счастье!
— Кто знает, что такое счастье?
— Ваша правда.
И оба они посмотрели на пол, как будто под ним была скрыта тайна счастья.
IX
На следующий день о том же говорила Эухения с молодым человеком в тесной каморке привратницы, которая деликатно вышла подышать свежим воздухом у подъезда.
— Пора это прекратить, Маурисио, — говорила Эухения, — так больше продолжаться не может, особенно после вчерашнего визита.
— Так ты же сказала, — отвечал Маурисио, — что этот твой поклонник какой-то нудный тип, да еще вроде блаженного.
— Все так и есть, но он богат, и тетка не оставит меня в покое. Конечно, мне не хочется никого огорчать, но и надоедать себе я тоже не позволю.
— Выгони его!
— Откуда? Из дома моих родственников? А если они этого не желают?
— Не обращай на него внимания.
— Да я не обращаю и обращать не собираюсь, только боюсь, этот дурачок будет приходить в то время, когда я дома. Ты же понимаешь, запираться у себя в комнате и отказываться выходить к нему — это не поможет, хоть он и не будет со мной встречаться, но станет изображать молчаливого страдальца.
— Пусть себе изображает.
— Не выношу попрошаек, никаких, особенно тех, кто просит милостыню глазами. Если б ты видел, какие взгляды он на меня бросает!
— Его взгляды тебя волнуют?
— Стесняют. И чего тут скрывать? Да, волнуют.
— Боишься?
— Не говори глупостей! Я ничего не боюсь. Для меня никто не существует, кроме тебя.
— Я знаю, — сказал убежденно Маурисио и положил руку на колено Эухении.
— Пора уже тебе решиться, Маурисио.
— На что решиться, любовь моя?
— Как это на что? Будто ты не знаешь? Пора нам наконец пожениться!
— А на что мы будем жить?
— На мои деньги, пока ты не найдешь работу.
— За твой счет?
— Да, за счет ненавистной музыки!
— На твои деньги? Ну нет! Никогда! Никогда! Никогда! Все, что угодно, только не за твой счет! Я буду искать работу, буду ее искать, а пока подождем…
— Подождем, подождем… а годы-то идут! — воскликнула Эухения, стуча каблучком об пол, каблучком той самой ноги, на которой покоилась рука Маурисио.
А он, почувствовав это, снял руку с коленки, но только для того, чтобы обнять Эухению за шею и поиграть одной из серег. Эухения позволила ему эту вольность.
— Послушай, Эухения, для забавы ты можешь разок-другой сделать глазки этому сопляку.
— Маурисио!
— Ты права, не сердись, любовь моя! — И он притянул к себе голову Эухении, нашел ее губы своими и, закрыв глаза, припал к ней влажным, долгим поцелуем.
— Маурисио!
Он поцеловал ее глаза.
— Так больше продолжаться не может, Маурисио!
— Почему? Разве бывает лучше, чем сейчас? Ведь нам никогда лучше не будет.
— Говорю тебе, так больше продолжаться не может. Ты должен найти работу. Я ненавижу музыку.
Она, бедняжка, смутно чувствовала, не отдавая себе в том отчета, что музыка — это вечная подготовка, подготовка к победе, которой никогда не будет, вечная дорога, не кончающаяся никогда. Ей опротивела музыка.
— Я буду искать работу, Эухения, буду искать работу.
— Ты всегда говоришь одно и то же, но ничего не меняется.
— Ты так думаешь?
— Нет, я знаю, ты по сути просто лентяй, и придется мне искать для тебя работу. Конечно, ведь вам, мужчинам, легче ждать!
— Это ты так думаешь…
— Да, да, я хорошо знаю, о чем говорю. И повторяю тебе, у меня нет никакого желания видеть умоляющие глаза дона Аугусто, глаза голодной собаки…
— Что за сравнение, деточка!
— А сейчас, — она поднялась и отвела его руку, — выйди для успокоения на воздух. Тебе это очень нужно!
— Эухения! Эухения! — прошептал он прерывистым лихорадочным голосом на ухо. — Если бы ты меня любила…
— Кому надо поучиться любить, так это тебе, Маурисио. Любить, — и заодно быть мужчиной! Ищи работу и решайся быстрее: если не найдешь, работать буду я; но решай скорее, иначе…
— Что иначе?
— Ничего! Но с этим надо покончить!
И, не дав ему ответить, она вышла из каморки. Поравнявшись с привратницей, Эухения сказала:
— Ваш племянник остался там, сеньора Марта, скажите ему, чтобы он наконец решился.
И Эухения, высоко подняв голову, вышла на улицу. А там шарманка визгливо играла залихватскую польку. «Ужас! Ужас! Ужас!» — проговорила девушка и не пошла, а почти побежала по улице.
X
На следующий день после визита к Эухении, в тот же самый час, когда она в каморке подгоняла своего ленивого обожателя, Аугусто, которому надо было с кем-то поделиться, направился в казино повидать Виктора.
Другим, совсем другим человеком чувствовал себя Аугусто, как будто явившийся пред ним образ сильной женщины — а глаза Эухении излучали силу — перевернул всю его душу, как плуг землю, и открыл в нем скрытый доселе источник. Он тверже ступал по земле, он дышал свободнее.
«У меня появилась цель, направление в жизни, — говорил он себе, — завоевать эту девушку или дать ей завоевать меня. А это одно и то же. В любви все равно: быть победителем или побежденным. Хотя нет! Нет! Сейчас быть побежденным — значит уступить другому. Да, другому, потому что, без сомнения, есть другой. Другой? Кто другой? Быть может, это я — другой? Я поклонник, искатель, а другой… другой, как мне кажется, уже не поклонник и не искатель, он не добивается и не ищет, он уже нашел. Конечно, нашел не более чем любовь прелестной Эухении. Не более?..»
Женское тело, излучавшее свежесть, здоровье и радость, промелькнуло рядом и, прервав его монолог, увлекло Аугусто за собою. Почти машинально он следовал за женщиной, за этим телом, продолжая рассуждать.
«Какая красивая! Эта, и та тоже, и другая. А тот, другой, наверное, не добивается и не ищет, а его добиваются и ищут. Возможно, он ей и не отвечает так, как она заслуживает… Но откуда столько радости в этой девочке! Откуда взяла она такие глаза? Почти как у Эухении! Как сладко, наверное, забыть о жизни и о смерти в ее объятьях! Покоиться в ее объятьях, как в теплых волнах! Другой! Но другой — это не возлюбленный Эухении, не тот, кого она любит, другой — это я. Да, другой — это я, я!»
Когда Аугусто пришел к такому заключению, девушка, за которой он следовал, вошла в дом. Аугусто остановился и оглядел здание. И только тогда понял, что шел следом за девушкой. Ах да, ведь он хотел идти в казино, надо отправиться туда. И он продолжал думать:
«Но сколько же красивых женщин в мире! Боже мой! Почти все. Благодарю, господи, благодарю. Gratis agimus tibi propter magnam gloriam tuam![13] Слава твоя, господи, в красоте женщин! Но какие волосы, боже, какие волосы!»
Эти великолепные волосы принадлежали служанке, которая с корзинкой в руке пересекла ему дорогу. И он повернул за нею. В золоте ее волос светилось солнце, они словно стремились вырваться из тугой косы, чтобы расплавиться в ясном и свежем воздухе. А под волосами открывалось личико — все в улыбке.
«Я — другой, я — это другой, — продолжал Аугусто, следуя за девушкой с корзинкой. — Но разве нет других женщин? Да, для другого — есть другие! Но таких, как она, как моя единственная, нет, нет! Они все — лишь подражания ей, моей единственной, сладостной Эухении! Моей? Да, силой мысли и желания я ее делаю моей. Тот другой, точнее говоря, тот первый, может обладать ею физически, но таинственный свет ее глаз принадлежит мне, только мне! А разве не отражают таинственный духовный свет и эти золотые волосы? На свете только одна Эухения или две? Одна — моя, а другая — ее возлюбленного? Ну если так, если их две, пусть он остается со своею, а я останусь с моею. Когда приходит грусть, особенно по ночам, когда мне, сам не знаю почему, хочется плакать, как должно быть приятно закрыть лицо, рот и глаза этими золотыми волосами и вдыхать через них воздух, очищенный и душистый! Но…»
Он вдруг почувствовал, что его мысли что-то прервало. Служанка остановилась поболтать с приятельницей. Колебание длилось минуту, и Аугусто со словами: «Ба, сколько появилось красивых женщин с тех пор, как я узнал Эухению!» — снова зашагал по дороге в казино.
«Если она будет упорно предпочитать другого, то есть первого, я, пожалуй, приму героическое решение, которое поразит всех моим великодушием. Любит она меня или нет, но ее долг я так не оставлю!»
Взрыв хохота, исходивший, казалось, с ясного неба, прервал его монолог. Две девушки смеялись рядом с ним, и их смех был как щебет двух птиц среди цветов. На минуту он вперил в них свои жадные к красоте глаза, и они показались ему одним раздвоенным телом. Девушки шли рука об руку. И у него возникло страстное желание остановить их, взять каждую под руку и, глядя на небо, вот так идти между ними туда, куда понесет их ветер жизни.
