Ему случалось пить редко, особенно в последнее время, но раза два в год он запирался у себя в квартире, сказывался больным. Иногда пил только по ночам неделю-другую, — утром уходил на службу, — и в эти периоды особенно ехидствовал.
И теперь он не воздержался. Не спроси он водки, его бы хватил удар.
— Мерзавцы! — глухо раздалось в каюте под шум колес и брызг, долетавших в окна. — Мерзавцы!
Другого слова у него не выходило. Правая рука протянулась к графину. Он налил полную рюмку, ничего не розлил на стол и, приподнявшись немного на постели, проглотил и сплюнул.
С каждыми десятью минутами, вместе с усиленным биением вен на висках, росла в нем ярость, бессильная и удушающая.
Что мог он сделать с этими «мерзавцами»? Пока он на пароходе, он — в подчинении капитану. Не пойдет же он жаловаться пассажирам! Кому? Купчишкам или мужичью? Они его же на смех поднимут. Да и на что жаловаться?.. Свидетелей не было того, как и что этот «наглец» Теркин стал говорить ему — ему, Фрументию Перновскому!
Оба они издевались над ним самым нахальным манером. Оставайся те пассажиры, что пили пиво за другим столом, и дай он раньше, еще при них
"достодолжный" отпор обоим наглецам, и Теркин, и разбойник капитан рассказали бы его историю, наверно, наверно!
А теперь терпи, лежи, кусай от злости губы или угол кожаной подушки! Если желаешь, можешь раньше высадиться на привал, теряй стоимость проезда.
Как он ни был расчетлив, но начинал склоняться к решению: на рассвете покинуть этот проклятый пароход.
Но ведь это будет позорное бегство! Значит, он проглотил за "здорово живешь" такой ряд оскорблений? И от кого? От мужика, от подкидыша! От пароходного капитана, из бывших ссыльных, — ему говорил один пассажир, какое прошедшее у Кузьмичева.
"Что делать, что делать?" — мучительно допытывался он у себя самого, и рука его каждые пять минут искала графина и рюмки, наливала и опрокидывала в разгоряченное и жаждущее горло.
Графин был опорожнен. В голове зашумело; в темноте каюты предметы стали выделяться яснее и получать стр.79 странные очертания, и как будто края всех этих предметов с красным отливом.
Рука искала графина, но в нем уже не было ни капли.
Он опять приподнялся, вгляделся в то, чт/о лежит, и протянул руку к фляжке в кожаном футляре, к той, что брал с собою, когда пил чай.
Там был ром. Вздрагивающими пальцами отвинтил он металлическую крышку, приставил к губам горлышко, одним духом выпил все и бухнулся на постель.
Сон не шел. В груди жгло. Голова отказывалась уже работать, дальше перебирать, что ему делать и как отметить двум «мерзавцам». Подать на них жалобу или просто отправить кому следует донесение.
Эта мысль всплыла было в мозгу, но он выбранил себя. Он хотел сам расправиться с ними. Вызвать обоих! Да, вызвать на поединок в первом же городе, где можно достать пистолет. А если они уклонятся — застрелить их.
"Как собак! Как собак!" — шептали его губы в темноте.
Мозг воспаленно работал помимо его приказа. Перед ним встали «рожи» его обоих оскорбителей, выглянули из сумрака и не хотели уходить; красное, белобрысое, мигающее, насмешливое лицо капитана и другое, белое, красивое, но злобное, страшное, с огоньком в выразительных глазах, полных отваги, дерзости, накопившейся мести.
Перновский вскочил, пошатнулся, не упал на постель, а двинулся к дверке, нашел ручку и поднялся наверх.
Его влекло к ним. Он должен был расказнить обоих: всего больше того, мужичьего…
Позорящее мужицкое прозвище незаконных людей загорелось на губах Перновского. И он повторял его, пока поднимался по узкой лестнице, слегка спотыкаясь.
Это прозвище разжигало его ярость, теперь сосредоточенную, почти безумную.
Носовая палуба уже спала. На кормовой сидело и ходило несколько человек. Безлунная, очень звездная ночь ласкала лица пассажиров мягким ветерком. Под шум колес не слышно было никаких разговоров.
На верху рубки у правых перил ширилась коренастая фигура капитана. стр.80
Перновский остановился в дверях рубки. Все кругом его ходило ходуном, но ярость сверлила мозг и держала на ногах. Он знал, кого ищет.
Сделал он два-три шага по кормовой палубе и столкнулся лицом к лицу с Теркиным. Эта удача поддала ему жару.
— А-а! — почти заревел он.
И прозвище, брошенное когда-то Теркину товарищем, раздалось по палубе.
Пассажиры, привлеченные неистовым звуком, увидали, как господин в белом картузе полез с кулаками на высокого пассажира в венгерской шапочке и коротком пиджаке.
Теркин не потерялся. Он схватил обе руки Перновского и отбросил его на какой-то тюк.
Капитан в одну минуту сбежал вниз и успел встать между Теркиным и поднявшимся на ноги Перновским.
— И ты, разбойник!.. Каторжный! У-у!..
С новым напором отчаянной отваги кинулся Перновский и на Кузьмичева, но тот смял его мгновенно и свистнул.
Два матроса подбежали и скрутили ему руки.
— Господа! — обратился Кузьмичев к пассажирам, и голос его возбужденно и весело полился по ночному воздуху. — Каков господин? Воля ваша, я его высажу!
— Еще бы!.. Так и надо! — раздалось из кучи, собравшейся тотчас.
Кузьмичев спросил вполголоса Теркина:
— Одобряете, Василий Иваныч?
Злобное чувство Теркина давно уже улеглось.
Он все-таки не удержался и сказал Перновскому, продолжавшему бушевать:
— Фрументий Лукич! Видно, правда была, что вы тайно запивали?
Перновский бился и выбрасывал бранные слова уже без всякой связи: язык переставал служить ему.
— Просто скрутить — пускай проспится!
— Нет-с! — крикнул начальническим звуком Кузьмичев. -
Ежели, господа, каждый пассажир будет на капитана с кулаками лезть, так ему впору самому высадиться.
Все примолкли. Каждый почуял, что он не шутит.
Теркин отошел к борту и оттуда, не принимая участия в том, чт/о происходило дальше, сел на скамью и смотрел. стр.81
Пароход проходил между крутым берегом и лесистым островом. На острове виднелся большой костер. Стояли, кажется, две избенки.
— Держите лево! — скомандовал капитан, пока матросы повели Перновского на носовую палубу.
Его чемодан и ручной багаж склали в одну кучу. Никто из пассажиров не протестовал.
"Не густо ли пустил Андрей Фомич?" — подумал было Теркин, но его наполнило весело чувство отместки.
"И какой! Полежи на острове, отрезвись на лоне природы, — думал он, гладя бороду, — а там строчи на нас после что хочешь!"
Шлюпку спустили на воду. В нее сели трое матросов и положили Перновского. Публика молча смотрела, как лодка причаливала к берегу острова.
— Однако!.. — вдруг проговорил кто-то. — За это и нахлобучка может быть!
— Я в ответе! — крикнул Кузьмичев, стоя над левым кожухом.
XXI
После отъезда Теркина Серафима отправилась к отцу.
— Починили мост? — спросила она своего кучера, когда они подъезжали к речке.
Еще третьего дня пролетка чуть не завязла правым передним колесом в щель провалившейся доски.
— Не видать чтой-то, Серафима Ефимовна.
Кучер Захар, молодой малый, с серьгой в ухе, чистоплотный и франтоватый, — он брил себе затылок через день, — обернул к ней свое загорелое широкое лицо с темной бородкой и улыбнулся.
— Проезжай шагом!
Замедленный ход лошади вызвал в Серафиме желание прислониться к задку крытой пролетки; верх ее был полуопущен.
Она сидела под зонтиком из черного кружева и была вся в черном, в том самом туалете, как и в тот вечер свидания с Теркиным у памятника, пред его отъездом. Ее миндалевидные глаза обошли медленно кругом.
Мост старый, с пошатнувшимися перилами, довольно широкий, приходился наискосок от темного стр.82 деревянного здания, по ту сторону речки, влево от плотины, где она была запружена.
Фасад с галерейками закрывал от взгляда тех, кто шел или ехал по мосту, бок мельницы, где действовал водяной привод. Справа, из-за угла здания, виднелись сажени березовых дров, старое кулье, вороха рогож, разная хозяйственная рухлядь.
С реки шел розовый отблеск заката. Позади высил ся город, мягко освещенный, с полосами и большими пятнами зелени по извилинам оврагов. Белые и красные каменные церкви ярко выделялись в воздухе, и кресты горели искрами.
Серафима посмотрела вправо, где за рекой на набережной, в полверсте от города, высилась кирпичная глыба с двумя дымовыми трубами.
Это была паровая мельница, построенная лет пять назад. Она отняла у отца ее две трети «давальцев». На ней мололи тот хлеб, что хранился в длинном ряде побурелых амбаров, шедших вдоль берега реки, только ниже, у самой воды. Сваи, обнаженные после половодья, смотрели, частоколом, и поверх его эти бурые ящики, все одной и той же формы, точно висели в воздухе.
